Кодры все так же стояли стеной по обе стороны семиградского шляха. Но, чем ближе к столице, тем чаще и дальше отступали от него. Тем чаще встречались селения, десяток-полтора землянок и хат, охваченных крепким тыном для защиты, но теперь покинутых или выгоревших дотла, уходя и забирая все, что можно было, с собой, люди предавали оставшееся огню, чтобы враги не варили пилава[82] у их очагов. И все реже встречались обозы бегущих к крулю Матьяшу богачей и бояр, пока их совсем не стало на старой дороге к карпатским пасам.[83]

Наконец, появилась Сучава. Серые деревянные и саманные посады были тоже пусты; кое-где над ними поднимался дым — занимались пожары, которые никто не собирался тушить. Только белая, издали казавшаяся приземистой, могучая крепость поодаль от города, затворив ворота, жила и, не спуская гордо реявшего над дозорной башней знамени с головой зубра, в молчании ждала врага.

К крепости Войку Чербул и его спутники не свернули. Погнали коней дальше.

Все это время Войку присматривался к своему белгородскому знакомцу; ответственный за свой отряд, молодой витязь на всякий случай с удвоенным вниманием глядел по сторонам, когда дорога снова ныряла в лесные чащи. Для этого, впрочем, совсем не надо было иметь среди спутников человека с рождающим тревогу прозвищем князя лотров. В кодрах всегда хватало разбойников; теперь же, кроме них, в засаде могли затаиться мунтяне, татары, забредшая далеко от своих в чужую страну шайка турок-акинджи. Однажды, действительно, в густых кронах деревьев, нависших над дорогой, замелькали неясные тени, по бокам дороги, за кустами обозначилось подозрительное движение. Но скутельник Ион чуть заметно махнул рукой, и приведения в лису, готовые, казалось, вот-вот обрести плоть, мгновенно исчезли.

«Отныне для лотров мы — свои», — усмехнулся в душе Войку. Но вида, что понял происшедшее, не подал. Войку знал теперь: есть на свете разбойники опаснее и хуже, чем ехавший в их отряде всадник в ловко пригнанном, хотя и скромном платье, с открытым и смелым взглядом бывалого воина. И ни о чем не спрашивал того.

На привале после Сучавы скутельник сам подошел к Чербулу, прилегшему поодаль от товарищей, уселся рядом.

— Не надо меня опасаться, витязь, — сказал Ион. — Пока я с вами — ничего плохого никому не учиню. Да и вам со мной спокойнее; молодцы с тобой — хоть куда, только мало вас в дороге для такого времени.

— Спаси тебя бог, пан скутельник, — с добродушной усмешкой проронил Войку.

— Не скутельник я для тебя, сын Боура, — ответил ему улыбкой Ион. — И знаешь давно, кто я есть, его милость пан Тимуш не мог меня не узнать. Только не для злого дела оставил я и мои дружки нашу тихую поляну за Сороками. Воеводе нашему лютому поклониться хотим, милости у него просить будем.

Витязь знал, что сорочанин имел в виду. Штефан-воевода в дни мира с неутомимой лютостью истреблял в своей земле разбойников и воров. Вешал и сжигал на кострах, четвертовал и сажал на колья. Но в дни большой опасности преступная братия знала: князь простит их и примет под свое знамя. Они пополняли четы гынсар — первейших грабителей в войске, таких же, какими были акинджи у турок. Но возвращался мир, и вновь апроды и скутельники, капитаны и сотники князя Штефана начинали охотиться за лотрами, которые, конечно, принимались за прежнее ремесло.

— Идем, короче, туда, где все ныне разбойники, — добавил Ион. — Малая ватажка — к большой.

Войку прикусил губу, но возражать не стал. Все они, в сущности, спешили теперь к воеводе, чтобы защитить родную землю. И как еще тот посмотрит на Чербула самого! В глазах господаря, сам Войку преступник и вор — племянницу низкородный сотник увез в Семиградье, доверие государя своего обманул.

— Мне ни к чему ведать того, что ты сочтешь своей тайной, войник, — ответил Войку, срывая и кладя в рот травинку. — Знаю с доброй стороны, и того довольно.

— Я не напрасно вмешался в вашу ссору в тот день, в Четатя Албэ, — покачал головой князь лотров. — Твой отец, капитан Боур, спас меня однажды от злой беды. А ты весь в отца.

Войку улыбнулся. Кому не помогал в трудный час великодушный белгородский капитан! А ему до могучего воина Тудора, пожалуй, очень долго еще набирать силенки.

— В отца пошел, — продолжал Ион, — и все говорят, и сам вижу. Крепко бился ты в разных битвах, на Молдове и в Крыму, самим крулем Матьяшем, был слух, переведался.

— Вот оно как? — удивился витязь. — Что же ты еще обо мне знаешь?

— Многое, пане капитан, — усмехнулся гость из кодр, — многое, пане рыцарь. И то, как в Брашове твоя милость служила, нашего брата в Земле Бырсы гоняла. И то, как было у тебя дело с самим зверем Цепешем. Слухи ведь по земле плывут, низом; малые людишки-то первыми обо всем и узнают.

— В Земле Молдавской я не капитан и не рыцарь, здесь я простой сотник, и то, наверно, бывший, — заметил Войку. — Коли не простит мне государь-воевода мою вину.

— Какая же то вина — красну девицу умыкнуть, женою своею сделать! На Молдове такое от века не считается грехом.

Лесной атаман, как много о нем ни знал, коснулся запретного. Войку сел в траве, нахмурился.

— Не гневись, витязь, не гневись, — поднял руку Ион. Пану Тудору я ровесник, да и родом почти вам свойственник, раскрою тайну: из соседнего с вами села. Отцы-деды наши вместе и на охоту ходили, и на войну. С паном Тудором и татар за Днестром воевали, и с ватагой на фелюгах к берегам Крыма плавали, генуэзцев в их замках щипали. Только развела нас с ним в разные стороны судьба. Для него, слава богу, — мать, для меня — злая мачеха.

Войку начал припоминать. Еще раньше, года за четыре до Высокого Моста, он видел этого человека — тот тихо беседовал о чем-то с его отцом, капитаном Тудором, возле их дома. В полутьме юный Войку не сумел как следует его разглядеть, но теперь уверился — это был тот самый рослый воин. Вспомнились разговоры с отцом — капитан рассказал ему как-то о товарище молодых лет, жителе соседнего села, пропавшим без вести, еще когда сам Боур по чужим краям кочевал, иноземным королям и герцогам служил. Морлак — вот как звали, вспомнил Чербул, того отцовского товарища.

Причиной всех несчастий Морлака был могущественный и алчный великобоярский род, владения которого соседствовали с угодьями его села — панские маетки заглатывали земли крестьян, год за годом, неотступно и неотвратимо, как удав — кролика. Боярин — глава того рода — убил отца Морлака, тогда еще молодого войника, забрал к себе и сделал своей наложницей сестру, прогнал мать с остальными детьми, еще малыми, с семейного надела. Это было в годы княжения братоубийцы Петра Арона; суд господаря одобрил боярский произвол. Морлака, когда это случилось, дома не было, старший сын беспечно гулял в фелюге вдоль турецких берегов с ватажкой лихих добытчиков. Вернувшись в родные места, Морлак убил боярина и исчез. Время от времени потом объявлялся в Четатя Албэ, по слухам — стал атаманом многочисленной разбойничьей шайки, обретавшейся в кодрах, где-то между Штефанештами и Сороками. Простые люди о нем плохого не говорили, простых он не трогал. Бояре, купцы и паны ненавидели.

Войку мог верить этому человеку. Перед ним, конечно, был лотр, да не обычный, какие у Штефана-воеводы висели на всех дорогах, и князем над этими грабителями его, верно, называли не напрасно. Кто мог знать, как ожесточила его злая судьба, какими делами мстил людям мнимый скутельник за учиненную над ним неправду, сколько вместе со злыми душами загубил невинных? Простых людей князь лотров не обижал; но на то он и был князь, да и что у убогого возьмешь, к чему на него нападать? Разные чувства теснились в душе верного сотника господаря Штефана, великого истребителя лотров. Однако, что ни говори, этот человек был товарищем его отца, он выручил как-то самого Войку в опасной передряге. А общая опасность, нависшая ныне над всем народом Земли Молдавской, роднила сегодня их всех.