Султан Мухаммед Фатих с подозрительностью поднял взор на мессера Джованни Анджолелло: не нарушил ли хитрый итальянец его запрет, не подставил ли нарочно черного агу под удар белого слона, чтобы предоставить царственному противнику легкую победу? Но нет, победы белым этот ход не сулил: сразив агу, черные открывали белым завидную возможность вскрыть свое правое крыло, продвинуть белую шахиню в беззащитную сердцевину своего стана. Султан не раз дивился хитроумию и истинной мудрости неведомого искусника, придумавшего в глубочайшей древности эту вечную игру. Самую сильную, самую опасную фигуру на клеточном поле шахматного боя мудрец недаром нарек шахиней, предупреждая тем неразумных мужей: не обольщайтесь, о глупцы, в ослеплении считающие себя сильнейшей половиной людского рода. Мухаммед, чуть усмехнувшись, не стал брать черного агу. Он двинул в бок супротивного воинства коня: чем ответит на это коварный венецианец, способный, конечно же, понять, что этим ходом султан создает угрозу всему построению, которое он терпеливо создавал с самого начала игры?

— Дивлюсь я вам, неразумным франкам, — молвил Мухаммед, продолжая беседу. — Алжирский бей недавно прислал гонца с презабавным известием: гишпанские короли снаряжают флот, собираются послать своих капуданов на Море тьмы, на поиски неких еще неведомых земель. Достойное ли властителя дело — покорять зыбучие хляби моря? Не являют ли тем гишпанцы миру свое бессилие, мешающее им подчинять себе иные земли и живущие на них племена?

— За хлябями моря их могут ждать богатые страны, о великий царь, — ответствовал Джованьолли, всерьез раздумывая над тем, как обезопасить свой левый фланг. — Их ждет, может быть, богатая добыча.

— Разве она менее обильна в тех пределах, к которым они могли бы двинуть войска? — возразил султан. — Разве менее соблазнительны богатства, накопленные скупцом Людовиком? Или кардиналами и герцогами твоей Италии?

— В тех пределах, счастливый царь, уже слышится далекий гром твоих грозных пушек, — заметил мессер Джованни, осторожно подвигая вперед отделанную серебряной инкрустацией эбеновую пешку.

— Волкам тоже хочется полакать свежей крови, — с удовлетворением кивнул Мухаммед, — слыша рев тигра на востоке, волку устремляются еще дальше на запад, в надежде, что там пожива будет легче и охота для них — безопаснее. И вот шайтан приманивает их за край земного круга, где ждет неминучий конец. Я читал в древних книгах о том, что мудрейший среди людей, царственный пророк Сулейман послал десятки кораблей за золотом в страну, именуемую Офир, и все они безвестно сгибли в неведомых пучинах. Что же говорить тогда о слабых разумом гишпанских франках! Пошли мне аллах великий полное исцеление, я скоро показал бы миру, что он принадлежит государям, умеющим овладевать земною твердью, а не морскими волнами.

— Да услышит тебя всевеликий господь, о царь времени. — Рука мессера Джованни потянулась к черному шахиншаху, которому уже начала угрожать белая царица. — Но молитвы твоих рабов возносятся не напрасно, сиятельнейший из властителей. Ты твердо держишь поводья и меч, узду коня и знамя Блистательной Порты.

— И все-таки, мой Джованни, я чувствую: болезнь может вернуться, — вздохнул султан, подвигая еще дальше инкрустированную золотом царицу из белой кости, обеспечивающую ему теперь бескровную победу.

Мухаммед откинулся на шелковые подушки, великодушно ожидая, что придумает для своего спасения его говорящий двуногий попугай. За поднятыми полами белоснежного шатра падишаха открывался лагерь отдыхающего войска. Стоял удушливый зной; пышные опахала из многоцветных страусовых перьев, которыми Мухаммеда обмахивали трое рослых чернокожих, едва разгоняли сгущавшуюся к полудню духоту. Но воины ислама не поддавались расслабляющему действию жары. Аскеры султана Мухаммеда деятельно готовились к предстоящему сражению. Одни чистили оружие и коней, просеивали на особых ситах порох для аркебуз и набивали им пороховницы, чинили платье и обувь. Другие беседовали, слушали рассказы святых дервишей и бывалых товарищей, готовили пищу. У палаток бакалов шла оживленная торговля: покупали вяленое пряное мясо — бастурму, копченую рыбу, рахат-лукум, халву и всякие мелочи, нужные в походе. Сакаджи, по случаю жаркой погоды, еще быстрее сновали по лагерю с бурдюками за плечами и медными, узкогорлыми кувшинами на головах, разнося газиям бесплатно воду и за звонкие акче — ароматное и сладкое, имбирное и мускатное питье.

— О великий, я не хаким, врачевать не научен, — проговорил Джованьолли, опять отступая королем. — Но и без науки могу, коль простишь мою дерзость, сказать: нет ничего благотворнее для тела и духа мужа зрелого, чем перемена женщин, прекрасных и юных. Недаром ведь Соломон, коего упомянули твои бессмертные уста, царь мира, в честь прекрасной девы сложил свою Песнь песен.

— Тебе еще нет тридцати, мой Джованни, — лениво отвечал султан. — Что можешь об этом знать ты, отделенный от меня почти двадцатью годами! Перемена женщин, говоришь ты: может быть. Но не гаремных, неполноценных, как они ни порочны. Ведь они не знали полнокровной любви, не изведали над собой насилия, не грешили и не терзались своими прегрешениями. У них — на всех — всегда был один мужчина, не мужчина, а тень, падающая на каждую единожды в год, как затмение; не мужчина, а игра светил! Одалиски в гаремах — не женщины, от таких не жди полноценного волнения крови, они не рождают в тебе любви. А только это дает мужу здоровье и силу, только это сохраняет его на долгие годы среди живущих. Всю жизнь, с возраста ранней юности, я был заперт среди подобных женщин; даже в походах, по старинному обычаю, одалиски и жены сопровождали меня. А твой Сулейман любил, — с внезапной горечью заключил Мухаммед. — Где женщина или дева, которую я мог бы полюбить в мои сорок шесть лет?

— Я слышал, — сказал мессер Джованни, — что у бея Александра Палеолога, родича Асанов и Гаврасов и Комненов, еще недавно правившего в городе Мангупе на Великом черноморском острове, была прекрасная племянница. Твой сераскер Гедик-Мехмед, о великий, захватив эту крепость, не нашел в ней уже княжны Роксоланы, или Роксаны, как ее звали…

— Ме писал об этой девице Эмин-бей Яшлавский из Крыма, — кивнул Мухаммед, — она объявилась в его улусе. Он даже отправил ее, вместе с другими пленницами и пленниками, к нам в Стамбул. Но молодые кяфиры подняли бунт и захватили тот корабль, на котором их везли. Они приплыли на нем в Монкастро, и бей Штефан отказался выдать их мне. Может быть теперь, если аллах великий отдаст мне во власть строптивого бея ак-ифляков, мы увидим, вправду ли так хороша эта родственница молдавского бея.

— Великий князь, боюсь, что ее уже нет в этой земле, — мессер Джованни с глубоким поклоном, разведя руками над драгоценной шахматной доской, показал, что признает себя побежденным; как всякий талантливый стратег, султан Мухаммед и в подобных сражениях был действительно сильным противником. — Мне говорили, что эту девушку из под носа бея Штефана и его жены похитил и увез куда-то безвестный и безродный воин, простой сотник молдавского войска.

Султан, однако, уже не слушал, мало тревожась судьбой ничтожной отроковицы из славного, но несчастливого рода, который он раз за разом сгонял с его многочисленных фамильных гнезд. В шатер на коленях вполз гулям, уткнувшийся тут же лбом в ковер. Мессер Джованни понял: несчастный принес дурную весть.

Однако Мухаммед не стал расспрашивать помертвевшего от страха юношу. Проворно вскочив на ноги, Мухаммед легко пнул его туфлей и вышел в лагерь. Аскеры, стоявшие у входа, расступились, и султан увидел лежащего перед ним в пыли начальника белюка спахиев, знаменитого воина Амурата. Герой многих славных битв, участник походов на мадьяр, венецианцев, генуэзцев, египтян, на иранцев, албанцев и сербов, Амурат-ага был залит кровью, сочившейся еще из раны на шее; кривая сабля без ножен валялась перед ним в знак покорности и, по-видимому, признания вины.