— Здоров ли его высокая милость, Антонио Зодчий? — степенно осведомился боярин Оана.

— Его милость здоров и по-прежнему бодр, — сообщил капитан. — Поправил, где надо было, стены и башни, почистил ров, поставил новую машину в надвратной башне и исправил цепи, коими поднимается мост.

— А как там мой брат? — осторожно спросил Германн.

— Ох, прости, пан Иоганн! — вскинулся капитан. — От пана пыркэлаба у меня к твоей милости грамотка есть!

Достав из кошеля, привешенного к поясу, тонкий цилиндрический футляр из черной кожи с золотым тиснением, капитан передал его немцу. Начальник княжьего наряда сунул послание за отворот своего колета из буйволовой кожи, чтобы прочитать его после, в своем шатре.

Капитан Молодец сообщил еще одну удивительную новость. Будто в Белгород, в помощь молдавским воинам, прибыло пять сотен бывалых молодцев с севера, лихих людей, живущих на Днепре-реке, на его островах и в плавнях ниже порогов, воюющих без устали и с татарами, и с ляхами. Будто привел ту ватагу вольных ратников некий казачий сотник Максим, по прозвищу Фрязин, и капитан Тудор Боур в том витязе признал генуэзца Мазо ди Сенарега,[86] родного брата своей покойной жены Марии, матери уже стяжавшего известность и славу капитанского сына Войку Чербула. Сотник Максим, значит, приходится тому Войку дядей. Предводитель ватаги с Днепра побывал в генуэзском квартале Монте-Кастро, заходил в дом, в котором до сих пор живет старший из братьев Сенарега, мессер Пьетро, ставший нотариусом и до сих пор не оставляющий надежды выиграть тяжбу с этим городом, откуда прибыли воины, которые двадцать лет тому назад захватили и разрушили его замок Леричи близ устья Буга и Днепра. Но о чем разговаривали на сей раз после столь долгой разлуки братья — этого никто не узнал.

— Ты побывал у государя, отдал грамоты пыркэлабов, — напомнил Костя Орэш. — Как он? Не гневен?

— Милостив государь наш, вельможные паны, — улыбнулся Молодец. — Спокоен. Доброго, разумного воеводу послал бог Молдове в эти тяжкие дни.

Штефан, действительно, был спокоен, хотя как раз в это время портарь Шендря закончил свой доклад о заговоре бояр.

— Карабэц-Гырбовэц, Гырбовэц-Карабэц, — повторил воевода, словно забавляясь. — И Пырвул, и Паску, и Дажбог. И Васелашку Утмош; до сих пор не простил, проклятый, моего над ним суда в Четатя Албэ. — Усы князя чуть приподнялись в усмешке, одновременно жестокой и печальной, какую можно было увидеть только у него одного. — А верно ли все? — спросил он вдруг. — Не возвели ли напраслину?

— Я все проверил, государь, — ответил Шендря. — Прибегали двое, не ведая один о другом, говорили ж одно.

— Что же с ними делать, брат, светлая твоя голова? — поднял взор господарь.

— Хорошо бы всех схватить, да нельзя, — проговорил портарь. — Бояре переполошатся; найдутся заступники, может — и охотники защитить виновных. До сабель дойти может. А это, на виду у султана…

— Да, нельзя, — согласился Штефан. — Ну что ж, пусть уходят. Но только не тогда, когда сами того захотят. Вот что, пане портарь. И ты, пан вистьерник, и ты, Русич, — подозвал он боярина Югу и апрода Влада, последних из ближних, кто оставался у него в этот поздний час.

Господарь изложил им свой план. Поскольку схватить их теперь не будет разумным, пусть бояре-заговорщики уходят; изменники в войске не нужны. Но пусть уходят без воинов или хотя бы с наименьшим числом своих людей. Надо сделать так, чтобы боярам-изменникам пришлось бежать из лагеря в спешке, чтобы они не успели подготовить и поднять воинов своих хоругвей.

Шендря, Юга и Влад, ухмыляясь не без злорадства в усы, отправились выполнять повеление своего хозяина.

— Пусть войдет его милость хаким, — устало сказал князь появившемуся на зов Хынку. Нога, раненная мадьярским ядром под Килией, которую он взял десять лет назад, опять разболелась. — Делай с нею, что хочешь, мудрый пане Исаак, — попросил Штефан подошедшего лекаря, в то время как Хынку осторожно стаскивал с него сапог. — Только в следующие два дня она не должна, проклятущая, мне мешать.

— Природу нельзя неволить сверх меры, государь, — заметил лекарь, раскладывая на столе свои снадобья и готовя бинты для примочек. — Иначе она может наказать тебя на третий день.

— На третий — пускай, — поморщился князь, — на третий нас с тобой, ученейший мой спаситель, может уже не быть среди живущих. А на грядущие два дня сделай так, чтобы эти бедные ноги, так и не научившиеся спасать хозяина в бегстве, хотя бы исправно несли меня вперед и держались в стременах.

Среди ночи, когда все в лагере спали, наряд куртян во главе с Русичем бесшумно окружил шатер Илиона Пелина, боярина средней руки, родича Васелашку Утмоша. Илиона сволокли с ложа и потащили к господарю. Перед шатром воеводы горел уже костер, палач Хынку готовил орудия для пытки и жестокой казни. Вопли Пелина переполошили все войско; выглядывая, в чем были, из шатров, бояре видели, что по всем тропам между палатками и шалашами, кого-то выискивая, с саблями наголо ходят дозоры куртян, казаков и липкан. Стражники велели всем оставаться на своих местах, тихо и смирно, продолжая истово притворяться, что кого-то вылавливают. Только в тыльной части лагеря, у самого леса, где на всякий случай устроился Карабэц и другие бояре, не уверенные в том, что милость воеводы пребывает с ними неизменно, — только в этом месте было по-прежнему тихо. Чернявый Хынку между тем связал Илиону руки, содрал с него сорочку, бросил боярина ничком на землю и приложил к его спине раскаленные клещи. После чего схваченный издал вопль, услышанный, наверно, и турками, и лишился чувств.

Дальнейшую попытку отложили до утра. А на заре господарю доложили, что дюжина великих бояр, воспользовавшись ночною тьмой, поспешно и тайно ушла через лес неведомо куда, взяв с собой не более сотни ратных слуг и воинов своей округи, бросив снаряжение и припасы. В войске недосчитались Ионашку Карабэца, его друга Гырбовэца, Васелашку Утмоша из Белгородского цинута, Пырвула из Фалчинского и других панов родом поплоше и богатством поменьше.

Штефан-воевода, как всегда, вскочил со своего походного ложа, едва забрезжила заря. Нога уже не болела. Сухой, пыльный рассвет предвещал знойный день. Князь обошел лагерь; приветствуемый проснувшимися воинами, поднялся на вал. У пушечных амбразур, возле которых они провели ночь на охапках скошенной травы, уже возились люди Иоганна Германна. Воевода обратил свой взор к повороту дороги, откуда, из-за острого языка кодра, должен был появиться враг. На шляху в той стороне было безлюдно и спокойно. Тут ему и доложил неторопливо подъехавший зять Шендря о ночном уходе бояр, о том, сколько воинов они сумели увести. Штефан довольно усмехнулся: задуманное удалось.

В это время из лесу в тыльной стороне лагеря появился одинокий всадник. Люди Шендри, стоявшие в дозоре вдоль опушки, подхватили коня незнакомца под уздцы, заставили хозяина спешиться. Нежданный гость возмутился, потребовал немедля провести его в шатер его милости великого боярина Утмоша. Весть об этом по цепочке передали портарю, который тут же поспешил к месту происшествия.

— Вельможный пан Утмош, — с издевкой объявил Шендря, приглядевшись к незнакомцу, — из войска отбыл по важному делу, пане апрод Башкан. По всем нуждам, какие у кого ни случатся к его милости, пан боярин повелел разговаривать со мной.

Бывшего апрода, по сведениям Шендри еще прошлой осенью отъехавшего от Утмоша через Мунтению в турецкие земли, в самый Стамбул, тут же обыскали. Сорвали пояс, подали портарю-боярину. Жилистые пальцы Шендри, выдавая давнюю сноровку, проворно прощупали изукрашенный серебряными бляшками кимир. Вынув из ножен кинжал, он отпорол кожаную подкладку пояса, извлек из тайника сложенный в несколько раз листок плотной венецианской бумаги. Велев воинам связать пойманного, Шендря поспешил к воеводе. Штефан развернул листок.