Войку очнулся от усыпляющего действия голоса магистра. Старца уже не было. Но предупреждение его вскоре подтвердилось. Засовы скрипнули — ватага тюремщиков явилась, чтобы перевести Войку в другую часть подземной темницы. Чербул успел незаметно вынуть из тайника и захватить с собой сохраненный им засапожный нож.

На резном восточном столике в комнате Роксаны белели, голубели, цвели алыми зорями дивные цветы горных лугов и скал, глубоких карпатских ущелий. Злая бабка Чьомортани, подозрительно поводя по воздуху носом каждое утро ставила цветы в вазу и уходила, недовольно сопя. В горнице появились и иные дары. В один день то было ожерелье из крупных жемчужин, в другой — кусочек животворящего креста,[67] помещенный в золотую ладанку на тонкой цепочке. Роксана не прикасалась к ним, и Цепеш, приходя с ежедневными визитами, не заводил о них разговор. Князь являлся каждый день с ненавязчивой серьезной настойчивостью, был галантен, благороден, любезен. И всегда вовремя уходил — Роксана сама еще не догадывалась, что близилась минута, когда беседа станет для нее невыносимой. Молодая женщина оставалась одна; в это время она читала благочестивые творения отцов церкви, собранные в библиотеке Дракулы, прогуливалась вдоль стены, взирая на окрестные горы и видневшийся меж ними старый Брашов. И предавалась своим мыслям и грусти.

Еще недавно Роксана была юной владычицей забытых тоннелей и пещер в недрах горы, на которой стоял город. Стоя у окна во дворце феодорийских базилеев, княжна с тревогой, но с гордостью слушала вести с городских стен, где храбро бились ее земляки и с ними — юноша Земли Молдавской, которого господь судил ей полюбить и назвать супругом. Потом был трудный путь на Молдову, татарский плен, плавание на мятежной «Зубейде», скорое путешествие по сказочной стране. И вот — новый плен, смертельная опасность для Войку, узкая, как лезвие меча, тропа, по которой Роксана должна пройти, чтобы спасти ему — жизнь, себе же — достоинство и честь.

Что придумают, добиваясь своего, эти люди, в чьи руки они оба попали? Зачем она нужна странному человеку, который твердит, что полюбил ее? Много злого было в князе Владе, но много и человеческого, и при том — глубокая, властная сила. Цепеш-мужчина оставался ей чужим, как ни искусно вел он свою игру. Но Цепеш-человек, с его столь разными чертами, виделся ей все отчетливее. И злое в нем проглядывало все реже.

В тот день князь Влад явился раньше обычного. На обожженной руке белела легкая повязка, на устах сияла улыбка.

— Сегодня в нашем доме праздник, княжна Роксана, — заявил он с порога, — и я пришел просить вас от имени барона Лайоша разделить нашу трапезу.

Пленница покачала головой.

— Воля ваша, моя государыня. — Цепеш поклонился, по челу его пробежала тень. — Праздник будет для меня без солнца. Пусть же озаряет его пламя, которое мы в тот день зажгли!

— Что за день? — спросила Роксана с невольным любопытством.

— Ровно пятнадцать лет назад, — уточнил князь, — наши кони переплыли Дунай. И пошли мои люди гулять — от крепости к крепости, от торга к торгу. Не стало мочи рубить толстые вражьи шеи, не стало коням силы нести мешки с их отсеченными головами.

— И вы празднуете эту кровь! — сдвинула брови Роксана.

— Я люблю вас, княгиня, — с обычной серьезностью сказал воевода. — А потому не хочу обманывать, прикидываясь ягненком. Лучше быть отвергнутым, чем лгать. Я таков, каков есть; таким меня примите или гоните прочь.

— Вы такой, каким, наверное, хотели стать, — заметила пленница.

— Но каким же я должен был сделаться, о боги! — поднял руки Цепеш. — Моисей учил стада людские одному, Христос — другому, Мухаммед — третьему. Каким же быть на самом деле человеку, кто скажет правду о том ему, слабому и темному. Разве солнце, дерево, река? Или волк, сова, заяц, зубр? Я спрашивал всех — и зря. Кому же следовало мне уподобиться? И я решил: единственно льву.

Князь взглянул в пламя очага; глаза Роксаны невольно остановились на перевязанной руке Цепеша, но он этого будто и не заметил. Цепеш встал и, словно зачарованный, подошел к горящим поленьям.

— Пламя, пламя! — князь протянул к огню сильные ладони с длинными тонкими пальцами. — Почему оно нас так влечет? Почему пробуждает порой дикое желание все сжечь, чужое и свое? Чем так туманит и будоражит душу, что даже в своем очаге видишь огонь пожара? Откуда это в нас, моя госпожа? Может быть, от вечной жажды воли, стремления к свободе от всего, чем обрастает человек в благополучии и сытости, что обессиливает его затем и сковывает, и ленивит, и обращает в раба? Ибо хочет быть свободным беспредельно, от всего, что есть у него и чего нет, от себя самого? Мотылек ничего не сжигает; но и он летит на огонь!

— В вечном мире, коий ждет нас за чертой жизни, каждому уготовано вдоволь огня, — напомнила пленница.

Цепеш взглянул на нее с восхищением.

— Мудрые женщины Византа — вот кто говорит со мной вашими устами, княжна Роксана! — воскликнул он. — Их благочестие и вера, глубокая мысль и трезвый ум — всем этим вы с избытком наделены. И верность, святая верность, делающая вас глухой к моим речам, не дающая вам понять, как бесконечно вы мне нужны! Только вы можете меня защищать, княгиня, от ненавистного мира, поклявшегося меня погубить!

Роксана молчала.

— Все проклинают меня, — говорил между тем Цепеш, стиснув руки. — Турки — за прошлые войны, венгры — за мнимое предательство, мунтяне — за то, что учил их законам чести. Простые люди — за лютость мою, знатные — за то, что по правде их карал. Словно я заперт в сердце скалы, и выхода не будет вовек. Я слышал в младенчестве сказку, — усмехнулся Цепеш, — о витязе, вмурованном в гору. Только любовь прекрасной чужестранки открыла ему выход из этой каменной могилы.

— Не одна красавица захотела бы, наверно, стать такой женщиной для вас, — заметила Роксана.

Улыбка князя Влада отразила бесконечную горечь.

— Я полюбил бы и простолюдинку, презренную рабыню и дочь раба, — вымолвил он словно в лихорадке. — Если бы мог любить до того, как увидел вас! Как нужна юыла мне любовь, как хотелось склониться в ее порыве! Но нет, не было встречи, какая случилась теперь. Боже мой, встать на колени! Почувствовать на лице слезы! Я с детства их не знал: только сталь, железо, камень. И кровь, кровь, кровь. Враждебный мир, пустое небо; не было мне прибежища даже в храме; и даже глядя в господне око под куполом храма в Цареграде, не видел я искры, сказавшей бы мне, что голос мой услышан и молитва принята. Сердце чуяло: даже для бога я чужой. А дьявол мелок и глуп, дьявол — жалкий шут с его рогатым воинством и убогим тартаром!

Роксана слушала в каком-то странном внутреннем оцепенении. Кощунства, какие никогда еще не касались ее слуха, не пугали теперь пленницу: пробудившаяся сила духа служила ей от них щитом. Но справедливая ли кара — такое одиночество, даже для зверя, каким, бесспорно, был этот князь!

— Пусть вы осудите меня, княжна, — продолжал Цепеш глухим от страдания голосом, — но знайте правду: я сделал тогда своим богом утес в горах. Огромный утес, схожий с великаном, вросшим в землю по грудь. Из него вытекал источник. Я приходил туда пешком, один, опускался на колени. Иногда чудилось: мой каменный бог тайным голосом отвечает на мои вопросы, отзывается на мольбы. Мой утес казался мне живым, особенно под снегом или в грозу. Но однажды, на заре, когда солнце осветило то, что казалось мне ликом, я увидел, что мой кумир — простой камень. Я ушел; был бы счастлив заплакать, но слезы не шли.

— Это прозрение дал вам истинный бог, — сказала Роксана.

— Может быть, — кивнул Цепеш. — Если бы он тогда подал мне более явный знак! С тех пор у меня не было больше перед кем склониться, существа или духа, к чьим стопам я мог бы припасть. Недолго, увидев вас в брашовской церкви, я тешился надеждой, что спасение мое — в вас. Но вскоре узнал — вы замужем, судьба показала мне вас в насмешку. Было больно осознать: вы счастливы не со мной.