— И малой кровью — тысячью аджеми-огланов в год, — добавил сотник. — Дайте бедному тигру полакать немного крови, — с откровенной насмешкой воззрился на боярина Войку, — он же без нее не может жить! И тигр успокоится, и всем будет хорошо.

Боярин посмотрел на него с удивлением, смешанным с раздражением. Но самообладание сохранил.

— Смейся, Войку, смейся, — с деланным равнодушием сказал Кындя, откинувшись на ложе из травы, устроенное для знатного пленника на крепко сбитом турецком возу. — Но взгляни сначала на Землю Мунтянскую, на ее государя и бояр, избравших иной удел.

— Мы видим их каждый день, пане Кындя, — кивнул Чербул. Воротит с души.

— Напрасно, парень. Ведь это племя — единого с нами языка и веры, — настойчиво продолжал боярин. — Ты видишь, оно-то себя сохранило, спасло.

— Спасло от смерти — но в рабстве, ценою воли своих людей. Прости, твоя милость, такое не для меня, — отрезал Чербул. — Не для моих товарищей. Не для народа Земли Молдавской. Как ни близок язык наш к мунтянскому, мы не сможем понять их князей и бояр. Тем более, что не все люди той земли покорились; многие мунтяне и ныне не сложили оружия, бьются с турком, где только могут. Ты многое повидал в жизни, боярин, ты знаешь это сам.

Войку пришпорил коня и выехал в голову отряда: пора было устроить попас.

Воины успели подкрепиться, накормить коней и пленников, когда четверо дозорных привели к нему лохматого мужика, в шапке из волчьего меха, в живописных лохмотьях, в каких под Хотином щеголяли буйные соратники того, кто называл себя скутельником Ионом. Дозорные на всякий случай крепко держали незнакомца за руки. Войку приказал его отпустить.

— До твоей милости, пан-боярин, — с дерзкой ухмылкой сказал мужик. — Ты и есть пан сотник Чербул?

— Надо думать, — улыбнулся Войку, с веселым любопытством разглядывая странного гостя. — А ты кто будешь, милостивый пан?

— Я-то пан, — еще нахальнее осклабился разбойник, — да иду к твоей милости — бери выше! — от князя. Видела уже твоя милость такую вещь? — косматый, до бровей заросший бородой, ражий мужик вынул из-за пазухи украшенный тонкой резьбой кубок, облитый изнутри золотом.

— Видел, — кивнул Войку. — Говори.

— Его высокая милость скутельник велел тебе передать, — став серьезным, молвил мужик, — пройдете еще с весту — увидите шлях налево. Идите по шляху тому, сколько будет потребизна. И узрите на нем такое, чего не снилось вам и во сне.

— Эй, лесовик, не загадывай загадки! — насупил брови Палош. — Говори пану сотнику, что стоит на том шляху. — И добавил, когда разбойник отрицательно тряхнул башкой: — Не поджарить ли ему, пане сотник, пятки? Враз все скажет!

— Пусть идет, — покачал головой Чербул, — я верю его князю. Дай кружку твою, дружок, — сказал он, доставая флягу и наливая в золоченый кубок лотра крепкую коломыйскую холерку. — И скажи от меня спасибо его милости князю-скутельнику.

Догоняя голову уже выступившего отряда, сотник вновь проследовал мимо турецких возов, на которых бояре-изменники ехали на беспощадный и справедливый государев суд, ехали со своею жалкой, трусливой правдой.

И вспомнились Чербулу сказанные Штефаном-воеводой на совете капитанов и ближних бояр в Белой долине перед битвой слова, в тот же вечер разнесшиеся по всем четам и полкам. О том, что народу нужна гордость на все грядущие века. Что гордость эту и надежду на будущее каждое поколение вручает последующему, во все времена. И держаться за родную землю нужно с такой отвагой, чтобы и тысячу лет спустя потомки помнили, что корень они от доброго корня, благородного.

Эти немеши не поняли князя, умевшего смотреть в глубь грядущего. И вот едут — уже сегодня — в простых телегах, как истинные тати, на грозный княжий суд.

Впереди Войку увидел Юниса. Молодой бек тревожно озирался, будто кого-то искал, но, увидев сотника, успокоился. Войку осторожно взял его за локоть, и все продолжали путь. Дорога сквозь летние кодры начала благотворно действовать на Юнис-бека. Взор его становился осмысленнее, он постепенно приходил в себя.

В указанном месте, действительно, от главного хотинского шляха отходила другая дорога, углублявшаяся в леса. Посоветовавшись со старыми воинами, Чербул уверенно приказал сворачивать на незнакомый, по-видимому недавно проложенный путь. Даже Палош, лучший проводник дружины, не знал этого таинственного уголка в кодрах. Где-то к западу находилось поселение татар-липкан. К юго-западу, зная здешние тропы, можно было довольно быстро добраться до семиградской дороги, на которой Войку некогда встретились грабители — холопы боярина Карабэца, где был спасен им Клаус-аркебузир. Оставив малый дозор на перекрестке, сотник уверенно повел отряд по неведомому, но достаточно удобному и широкому проселку.

Долго ехать, однако, не пришлось. Часа через полтора просека начала шириться, пока не превратилась в просторную поляну — место для целого села. В глубине расчистки, невесть как выросшая в последние годы на этом месте, стояла крепостца.

Оставив на месте дружину, Войку с пятью всадниками осторожно приблизился. Перед ним высился замок — с бревенчатыми башнями и стенами, высокой дозорной вежой и глубоким рвом. Из-за стены поднимались к небу островерхие кровли большого дома, по-видимому — хозяйского.

От леса донеслись звуки свирели. Совсем еще юный паренек беспечно шагал оттуда к крепости, наигрывая на флуере. Пройдя половину пути, подросток сунул свой инструмент за поясок, пошел быстрее и тут увидел незнакомых всадников. Ноги пастушка подкосились от страха; он хотел бежать, но не смог и сдвинуться с места.

— Иди сюда, малыш, не бойся, — тихим голосом позвал его Палош. — Чей тут маеток? — спросил он, когда тот повиновался.

— Высокородного пана-боярина Карабэца, — еле выговорил мальчишка, дрожа с головы до опинок.

— Да не бойся, мы не сделаем тебе плохого, — сказал Войку. — Его милость боярин дома?

— Не… не знаю, вельможный пан, — пробормотал тот.

— Можешь идти, — разрешил сотник. — Только не в усадьбу. Иди, откуда пришел.

Повторять не пришлось, паренек мгновенно исчез.

Воины подъехал к замку. Дубовые, в тяжелых железных полосах ворота были наглухо заперты, на башнях и стенах — ни души. Можно было подумать, что укрепленная усадьба великого боярина пуста и покинута людьми, если бы не дымок, поднимавшийся над нею в небо с легкими облаками.

Войку направил рослого гнедого к воротам. Ухватившись за выступ, встал с ногами в седле, подтянулся на руках. Не слушая тихие возражения Палоша, сотник влез на стену, осторожно выглянул из-за выступа надвратной башни.

Перед ним расстилался большой передний двор маетка. В середине лужайки, близ фасада большого хозяйского дома стоял длинный пиршественный стол с разбросанными на нем приборами. Рядом виднелись бочки — открытые, с выбитыми днищами. Вокруг лежало несколько тел. По зеленому полю двора бродили, пощипывая траву, коровы и овцы, разгуливали куры и важные индюки. Войку окинул взором добротно построенные, еще новые укрепления, увидел богатое вооружение на них — пищали и малые пушки, баллисты и затинные арбалеты. На стенах не было ни души, и только с одной из башен бессильно свешивались чьи-то руки и поникшая голова.

Войку махнул рукой своим. Трое других молодых воинов вскарабкались наверх; вчетвером вошли со стены в надвратную башню, спустились вниз. Ворота начали медленно растворяться, и отряд, оставив снаружи обоз и его охрану, вступил в лесную крепость боярина Карабэца.

Воины спешились; гостей никто не встречал. На парадной лестнице, под столом, на широкой веранде в беспорядке лежали мужчины и женщины, последние в большинстве — полунагие или совсем без одежды. Валялись чаши, кубки, обглоданные кости — остатки обильного застолья.

— Что с ними? Отравились? — вполголоса спросил Войку.

— Просто пьяны, — с усмешкой отозвался Палош.

В голове стола, уронив голову на жилистые руки, дремал дородный дядя в богато расшитой куртке без рукавов. На боку у него висели кинжал и тяжелая татарская нагайка с серебряной рукоятью.