В трудный час узнаешь, кто тебе друг, на кого можешь опереться. В грозный час готовившегося нашествия господарь увидел таку опору в лице малых бояр страны, своих ратных слуг, мастерового и торгового люда городов, селян, своего народа. Нет, не ценил, не понимал от простых людей своей земли в первые годы княжения; молод еще был и неопытен, не сошла еще с него вельможнопанская спесь. Ныне же глаза открылись на многое, ныне князь сумел увидеть словно со стороны и самого себя.

Первый шаг совершен на днях. Боярам на сборе думы еще поднесли принятые в совете с ними государевы указы, чтобы они поставили, после княжьей, свои подписи. Но печатки их уже не потребовались; москаль Влад, молодой государев дьяк, привесил под грамотами одну только княжескую печать. Это было первое утеснение великих бояр, упразднение их давнего права — привешивать под листами государя, вместе с княжьей, собственные печати. Бояре тогда смолчали — слишком памятен был грозный лик воеводы на пиру близ Высокого Моста. Скоро будет сделан следующий шаг — отнятие права на мыто, поначалу — на великих шляхах, потом — и на меньших. Довольно, взимая пошлины и грабя, бояре выпили крови из страны.

Воевода усмехнулся своим мыслям, чуть заметно и грозно. В трудный час узнаешь друзей, и ныне он знал своих.

«С турками надо жить в мире», — продолжали твердить бояре. Что ж, он не прочь. Только в каком мире — волка и овцы, господина и покорного раба? Мир равных, добрых соседей с огромной и ненастытной, с разбойничьей державой осман для маленькой Молдовы и ее господаря невозможен.

Мысленный взор воеводы опять обратился к Дунаю, к покорным османам землям, к Константинополю, где они устроили себе гнездо почти четверть века тому назад. Воевода пытался представить себе властителя той твердыни и подвластных ей бескрайних пространств. Каким устрашающим ни виделся христианам во всех странах ненавистный Большой Турок, он, конечно, — обыкновенный человек. И, бесспорно, храбр, умен. У него, наверно, своя правда; ему, конечно, слышатся свои веления — от бога его и пророка, от полчищ его народа, пришедшего с ним, с отцом его и дедом из каменистой Азии. Иное не могло бы толкать ко все новым походам и захватам такого царя, владеющего полумиром, пресытившегося, должно быть, всем.

Между ними двумя и будет вскоре главная схватка, — подумал Штефан. — Между молдавским князем и турецким султаном. Между тем, что каждый считает своей правдой, угодной всевышнему и судьбе.

Утром после штурма скорбные звуки труб позвали всех к базилике Мангупа. Из собора и из близкой к нему кенассы выносили воинов, погибших во время вылазки и последнего приступа. Почти двести тел в торжественном молчании опустили в большую могилу, высеченную в скале, близ восточного края крепостных стен. Турки тоже хоронили целый день погибших, потом обе стороны дали себе на день отдых. На следующее утро феодориты ждали нового штурма, но османы, казалось, перестали обращать внимание на строптивую крепость. Салагоры и арабаджи, саинджи, джамлии и даже янычары начали копать вокруг лагеря глубокий ров, насыпать вал, вбивать в него острые колья, образовавшие высокую и крепкую изгородь. На дорогах и тропах вокруг города, привозя на волах целые деревья, строили засеки, ставили городки для стражи. Турки готовились к долгой осаде, по-хозяйски устраиваясь на мангупских холмах.

Конные отряды спахиев и бешлиев в это время начали прочесывать все пространство Феодоро и бывших капитанств. Жгли оставшиеся дома, убивали или гнали в полон пойманных крестьян, охотились на ушедших в леса и горы.

Под Мангупом надолго воцарилась тишина. Сотник Чербул дежурил на стенах, упражнялся с витязями в сабельной рубке и ждал вестей с женской половины базилеева дома. Роксана не давала о себе знать. В ночь после похорон, при попытке пробраться в покои базилея, стража схватила вооруженного человека, оказавшегося братом казненного заговорщика. Дворец охраняли теперь очень строго. Но может быть, причина молчания была иной? Может быть, скромного воина не любили, а пережитое им счастье было сном?

С высокой надвратной башни Чербул долго смотрел на турецкий стан. Османы деловито сновали между палатками. Где он, — думал молдавский витязь, — что делает теперь его сверстник, с кем пришлось встретиться в поединке, кого бы давно не было среди живых, не сдержи тогда он, Войку, своего гнева и руки? Вражда враждою, но протянулись ведь тогда, в те краткие мгновения, между ними живые нити человеческого понимания. Что стало бы с этим чувством, если судьбе угодно было бы его продлить? О чем говорили бы, сидя вместе, как сам он некогда с пленным Юнис-беком, у походного костра? Стоишь с таким друг против друга в готовых к бою ратях — и лютый он тебе враг. Но вот оружие отложено, и, даже разговаривая друг с другом на пальцах, убеждаешься: оба вы люди и могли бы сдружиться, оба не обделены природой ни добрым нравом, ни здравым смыслом. Так что же направляет людей друг против друга, исполненных жажды крови? Что возбуждает в них злобу, вражду? Или то извечное проклятие рода, от которого не может быть избавления?

Наверно, причина великого этого зла, от которого извечно страдают все люди на свете, не кроется в сердце каждого. Наверно, она все-таки живет в немногих, безжалостных и жадных; они и рассеивают среди ближних семена вражды. Значит, дело честного воина — находить таких и биться с такими, худшими из людей. Но как их все-таки распознать — ведь в каждом из живущих добро так перемешано со злом? Причислить к ним базилея Александра, истинного защитника своей земли, чьи руки, однако, — по локоть в братней крови? Где он, за какими морями спрятан тот меч, которым доброе в человеке можно отсечь от злого? И где те весы, на которых отсеченное можно взвесить?

Обходя дозором стены и башни, проверяя бдительность часовых, молодой сотник время от времени обращал взор к княжьему двору и к вершине холма против города, где опять белел пышный шатер — подарок паше от хана. Там сидели, может быть, в этот час, думая свои думы, вражьи воеводы, от которых зависела и его солдатская судьба.

В своем новом походном дворце объятый думой Гедик-Мехмед мог снять приличную для боя маску и отдаться тревожным мыслям. Упорство Мангупа сбивало пашу с толку и расстраивало его расчеты. Не будь этой крепости с ее бессмысленным сопротивлением — весь Крым давно был бы покорен, а он победителем облобызал бы золоченную туфлю падишаха. Кто знает, быть может, султан оставил бы тогда упрямство и еще в этом году, раз уже не шлет Аллах здоровья ему самому, послал бы великое войско против дерзкого Штефана, бея ак-ифляков, поставив во главе газиев достойнейшего из военачальников Порты, нового визиря Гедик-Мехмеда. И вот он застрял здесь, перед ничтожной столицей Палеолога, а в Каффе при дворе наместника, над ним глумятся: проморгал опасную вылазку, потерял шатер, да и самого спас только случай. Этот подарок хана — тоже, в сущности, был послан ему не без тайной насмешки. Но надо ждать; возвращаться в Стамбул, не взяв Мангупа, он не может. Он возьмет, непременно возьмет крепость и своей рукой потащит упрямого князя за бороду на галеру.

Иными думами терзался его противник, Александр Палеолог.

Сидя в своей рабочей горнице, князь с горечью перебирал последние письма, полученные им перед тем, как вокруг его столицы замкнулось турецкое кольцо. Грамоты мирских и духовных властителей, письма его многочисленной, разбросанной по всему свету родни — все подтверждало еще раз, что помощи ждать неоткуда. Слишком долгой осады Мангуп не может вынести, голод рано или поздно сделает свое дело. А турок ничто не могло увести прочь.

Князь Александр в раздумьи перебирал пальцами в дорогих перстнях шелковистые пряди своей короткой, золотистой бороды. Взгляд базилея с печалью скользнул по любимой горнице, по собранным в ней дорогим и диковинным вещам. В последние годы, во время путешествий по Европе, его нередко останавливало среди раздумий странное чувство. Казалось, что жизнь течет меж пальцев, как вода. Холодные тонкие нити струились меж сильных перстов государя и воина, и не было, как ни искал он, в них единого твердого узелка, чтобы замедлить это скольжение, сдержать. Любовные похождения, интриги в пышных дворцах, рыцарские подвиги на ристалищах и на полях великих браней — все расплывалось под судорожно сжатыми пальцами Палеолога, ничто не оставалось в руках. В эти же дни жизнь начала утекать с небывалой дотоле быстротой. Даже плотно сложив ладони, нельзя было уже набрать довольно, чтобы напиться, чтобы унять внезапно пробудившуюся жажду жизни.