— Да, великий царь! — только и сумел вымолвить несчастный, не слыша даже как следует, что говорит ему толмач.

— Ну вот, нашелся, наконец, разумный ак-ифляк! — Султан не глядя взял из рук стоявшего рядом хазинедара-баши туго набитый юк и швырнул его Перешу. — Будь добрым мусульманином, и да пребудет над тобой милость аллаха!

Последние слова, произнесенные самим султаном, означали, что новообращенному даровано особое покровительство повелителя правоверных. По знаку, с улыбкой поданному шейх-уль-исламом Омаром-эффенди, целая дюжина улемов, дервишей и мулл окружила будущего правоверного и потащила его с собой — готовить к посвящению.

— Кто еще из вас, о слепцы, готов открыть зрачки души свету ислама? — спросил султан, обращаясь к оставшимся пленникам. Ответом было безмолвие. Мухаммед снова грозно сдвинул брови, но долгая и мрачная церемония опроса успела уже ему наскучить. — Аллах, впрочем, воздаст вам за упорство во зле, как не смогу покарать вас я, его раб. Отдать всех капудан-паше, отправить на галеры! — распорядился он внезапно. — А перед тем — заклеймить!

Стража снова окружила пленников, отгоняя их прочь от священного места, которое султан почтил своим присутствием.

И тут Мухаммед поднял руку, останавливая чересчур ревностный конвой. Боярин Роман Гырбовэц, все время стоявший рядом с троном, опять что-то настойчиво говорил султану, тыча пальцем в то место, где стоял среди своих товарищей Войку Чербул. Мухаммед кивнул и, обратив на Войку страшные светлые глаза, сделал знак подойти. Сотник смело выступил из толпы.

— Эффенди говорит, что ты — капитан. — Оттопыренным большим пальцем султан небрежно ткнул в сторону боярина Романа. — Это правда? Ведь ты еще младенец!

— В войске моего государя, Штефана-воеводы, я служил только сотником, великий царь, — отвечал Войку, не опуская спокойного взора. — Этот пан, верно, прослышал, что в Брашове мне приходилось быть капитаном хоругви.

— Эффенди говорит, что ты рыцарь венгерской короны, — продолжал падишах. — Матьяш Корвин — благородный и щедрый властитель. Что же заставило тебя вернуться к твоему пастушьему бею?

— Земля Молдавская для меня отчизна, царь, — ответил Войку. — Как мог остаться я за горами, когда на нее пришли враги?

— Это моя земля, ваши беи много лет платили мне дань, — вспыхнул султан, но, опомнившись, продолжал спокойнее: — Сей ага говорит еще: ты не в первый раз поднимаешь оружие против осман. Ты бился в прошлогоднем сражении, защищал Мангуп, был в плену. Ты увлек за собой тех дерзких рабов, которые подняли бунт на корабле «Зубейда», убили на нем моих воинов, захватили добычу, взятую моими аскерами в Каффе, и отдали ее в Мавро-Кастро бею Штефану, а сами разбежались затем в разные стороны, словно зайцы, вытряхнутые аллахом на лужайку из одного мешка. Это все правда?

Войку почувствовал, как в груди вскипает вместе с гневом задорная юношеская отвага. Войку был готов ответить дерзостью, оскорбить раззолоченного царя-чужака. Что ищет он, осыпанный с ног до головы самоцветами и жемчугом, в его стране, в земле пахарей и воинов? Зачем пришел и топчет ее, надменно требуя у хозяев отчета? Но Чербул сдержал слова, чуть не сорвавшиеся уже с языка. Перед ним все-таки был не тот осыпанный золотом болван, каким он мог показаться с первого взгляда. Перед ним сидел лютый враг, но и храбрец, каких мало среди полководцев; Войку видел, как султан вел своих воинов в бой, как поднимал их, оробевших под огнем, а ведь и они были не трусы. Чего бы о нем не говорили, каким бы лютым ни был он на самом деле и сколько ни творил зла, в нем было величие, в его чертах светился ум и проглядывала могучая воля. То был человек, великий и во зле, государь истинный, хоть и ворог. И Войку ответил просто:

— Все это правда, великий царь.

— А еще говорит ага, — усмехнулся султан, — что бею Штефану ты чуть ли не родич, через некую девицу, которую умыкнул. Это тоже истина?

Войку не отвечал. Это место, по мнению Чербула, никак не годилось для разговора о Роксане.

Султан верно понял, почему безмолвствует гордый пленник. Султан тоже безмолвствовал, наливаясь тихим бешенством. Какую казнь мог придумать он для молодого наглеца, чтобы развязать ему язык?

— Вижу, о презренный, высоко ты вознесся, — решился он наконец. — Ну что ж, мы поможем тебе взлететь еще выше. Если ты, конечно, не воспользуешься милосердием нашего закона, не примешь ислам.

— Нет, царь, — разомкнул Войку уста с легким поклоном, с той непринужденной почтительностью, с которой рыцари славного Матьяша разговаривали со своим королем.

Чербула повели к месту казни. В небольшое углубление, оставленное предыдущим взрывом, вкатили новый бочонок, набитый порохом. Скованный странным оцепенением, Войку дал усадить себя на бочонок верхом, привязать к нему веревками. Он не заметил, что важный улем, отделившийся от свиты падишаха, пересек площадь и задержался зачем-то возле ямы, в которой сидел палач, не слышал увещеваний, с которыми этот служитель аллаха обратился напоследок к нему самому. Чербул словно полностью отрешился от мира, который должен был покинуть; и только когда остался в одиночестве посреди площади, один на один с окровавленным колом, на котором еще извивалось тело казненного товарища по несчастью, он услышал, как близится, словно настигающая жертву змея, как спешит к нему по горючему фитилю роковый огонек.

Чербул закрыл глаза; сжав кулаки, витязь ждал смерти. Но шипение внезапно прекратилось, и его оглушила тишина, какой он еще никогда не слышал.

И тогда турецкий палач вылез из своей ямы и тяжелым шагом направился к нему. Чербул сразу узнал местного боярина Винтилэ, перебежавшего в канун боя к врагу. Подойдя к нему, Винтилэ наклонился над отверстием в днище бочонка и, грязно выругавшись, приблизил к витязю, дыша винным перегаром, перекошенное ненавистью лицо.

— Выпал фитиль, — пояснил предатель. — Но это тебя не спасет. Прилажу следующий, и полетишь, будь ты проклят, к своему кровавому Штефанице.

Но в следующий раз взрыва опять не последовало. По мерзкой ухмылке, блуждавшей на лице Винтилэ, Войку понял, что все было подстроено нарочно: мучители хотели, чтобы он перед гибелью выдал свой страх, может быть, сдался, отрекся от веры, взмолился о пощаде.

Палач-предатель поджег третий фитиль и бросился вон с майдана; теперь это уже не была игра. Огонек — было слышно — приближался к пороху, гибель стала неминучей. И Войку в последний раз всем существом напрягся, чтобы загнать в себя поглубже, сдержать естественный смертный ужас, разливавшийся по нему, как пламя.

Но тут налетел какой-то вихрь — бешенный топот, ржание осаженного в галопе коня, яростный крик. Огненная змея, рвавшаяся к Войку, опять угасла. И в молодом воине, соскочившем с коня и бросившимся к нему, Чербул узнал Юнис-бека.

Прискакав несколько минут назад с донесением от Али-бека, сообщавшего султану, что противника нигде не видно и местность впереди не подверглась опустошению, Юнис скромно отошел в сторону, к нескольким молодым ич-агам, наслаждавшимся зрелищем казни строптивого ак-ифляка. И тут узнал, что в огне взрыва сейчас отправится к праотцам некий сотник из города Ак-Кермена, сражавшийся в прошлом году против армии визиря султана, побывавший в боях во время осады города Мангуп, а после дерзновенно посягнувший на крымский ясырь султана и добычу, взятую для его величества в Каффе.

Движимый страшной догадкой, молодой бек кинулся к своему коню, еще стоявшему неподалеку оттуда, взлетел в седло и бурей помчался к зловещей бочке. Узнав Чербула, Юнис-бек соскочил со своего аргамака и, на виду у застывшей от ужаса толпы, затоптал горящий фитиль. И, лишь теперь поняв, на что решился, побежал, забыв о коне, обратно, бросился перед Мухаммедом лицом в землю и так застыл, не смея дышать.

Войско осман оцепенело в ужасе от неслыханного по дерзости поступка своего любимца. Тревожно перешептывались сановники и военачальники, с опаской поглядывая в сторону своего повелителя. Странная выходка Юнис-бека могла вызвать у падишаха один из тех редких, но страшных приступов ярости, при которых летели с плеч головы не только виновников, но и невинных.