Но вот мимо узников, позванивая саблями и шпорами, степенно прошествовали люди, говорившие по-молдавски. И ненависть волной поднялась к горлу Чербула: прошли ренегаты, предатели, позор и ужас его земли.
Узники слышали крики, которыми враги приветствовали своего царя, с майдана до них доносились обрывки речей, новые вопли восторга и пальба. Наконец, настала их очередь, и пленников погнали к трону безбожного турецкого владыки.
Первыми к султану подвели полтора десятка немцев-пушкарей, до вчерашнего вечера служивших в войске Штефана-воеводы. Немцы послушно встали на колени, глазея на страшного Большого Турка, о котором слышали столько былей и небылиц.
— Итальянскую речь разумеете? — спросил на этом языке султан.
— Да, ваше величество, — ответил старший, седой и плотный бомбардир, с которого победители чудом не содрали кожаных штанов и сапог.
— Готовы ли мне служить, как служили Штефану, палатину ак-ифляков?
— Готовы, ваше величество, — склонил голову старый наемник. — Правду сказать, срок нашей службы у его милости молдавского воеводы еще не истек. Но смерть и плен прекращают действие договоров. Мы вольны вступить теперь в славное войско вашего царского величества.
— Не-ет, — усмехнулся Мухаммед, — не вольны. Ибо вы теперь — рабы, мои капу-кулу. Но я положу вам жалованье. Сколько платил каждому из вас молдавский бей?
— Двадцать золотых в год, ваше величество, — растерянно отвечал седой бомбардир.
— У меня будете получать больше, — милостиво проронил султан. — Ибо вчера доказали: управляться с пушками вы — мастера. Кладу вам тридцать флоринов в год. Соберете на выкуп, внесете цену свою в казну и станете вновь свободными, — тогда и заключим договор о службе. И сможете получать, как другие иноземцы при наряде, кто по сорок золотых, а кто и поболее.
Теперь к султану подвели молдавских витязей и войников. Чауши конвоя принялись было пинать пленных древками копий, понуждая встать на колени, но Мухаммед остановил их мановением руки. Султан долго всматривался в лица молдавского ясыря, будто хотел разгадать тайну нечеловеческого упорства, с которым они сражались накануне.
— Поди-ка сюда. — Султан поманил к себе пальцем переднего из пленников, рослого куртянина. — Ты примешь ислам. Будешь взят в мое войско. Станешь агой, беком, большим человеком в большом государстве.
— Нет, царь, — мрачно отвечал тот.
Мухаммед подал знак; пятеро бешлиев скрутили пленника, поставили на колени, и палач Кара-Али мгновенно перерезал ему горло. Все, кто мог это видеть, с содроганием смотрели, как дергается в судорогах тело казненного и расплывается в полувытоптанной траве майдана большая лужа крови.
— Вон ты, подойди, — почти ласково кивнул снова султан. — Прими нашу веру, только она истинна и дает спасение. Я вижу у твоего пояса чернильницу и калам; ты знаешь грамоту и ведать должен, что ислам есть вера, взрастившая мудрецов.
— Нет, царь, — ответил твердо Мылку-дьяк, слуга и сподвижник грамматика Тоадера Цамблака.
Кара-Али немедленно прирезал и его.
Султан прошептал короткий приказ на ухо главного лагерного распорядителя, мусселима-баши, и в молчании стал смотреть, как саинджи и салагоры, мгновенно выбежавшие на майдан, с невероятной быстротой готовят все, что нужно, для более жестоких казней.
— Приблизься, — сказал султан следующему пленнику, по виду — простому землянину. — Ты примешь ислам, иначе будешь посажен на кол. Видишь, мои люди его уже острят.
— Нет, царь, — был ответ.
Султан махнул рукой, и казнь свершилась под свирепые крики радости тех самых воинов, которые друг с другом обращались так уважительно и сердечно. Лишь на лицах знатных христиан и иноверных наемников можно было заметить, что им не по себе.
— А тебя, — упредил Мухаммед стоявшего теперь перед первым ремесленника, с виду — армянина, — ждет четвертование, если ты не сменишь веру.
— Нет, царь, — ответил тот. — Мою преступную слабость увидели бы с небес мои предки, которых убили турки.
— Это уже любопытно, о Армен или Саркис, как там тебя зовут, — с прежней жестокой улыбкой заметил Мухаммед. — Твои предки обретаются на небе, в христианском раю, и ты, наверно, не прочь с ними встретиться. Ну что ж, у нас для этого есть хороший способ. Отправить его на небо! — приказал он капуджибаши Селиму — начальнику над привратниками и палачами сераля, тоже сопровождавшему его в походе.
По знаку благообразного, седобородого Селима обреченному связали за спиной руки и отвели в самую середину обширной лагерной площади, где уже стоял большой бочонок с порохом. Пленника усадили на него верхом, прикрутили к бочонку веревками. Затем в отверстие для затычки вставили конец фитиля, протянутого к яме, в которой с горящим трутом сидел уже палач. Стражники бегом очистили майдан, палач из своей ямы поджег фитиль, и менее чем через минуту мужественный воин, не сказавший ни слова своим мучителям, был разорван в клочья взрывом, под возбужденные вопли неисчислимой толпы.
При виде следующего пленника, которого подвели к падишаху, из свиты выскользнул Гырбовэц и, кланяясь до земли, приблизился к своему новому повелителю. Последние шаги боярин прополз уже на коленях и торопливо, вполголоса заговорил с наклонившим к нему голову султаном, то и дело кивая в сторону узника.
— Ты говоришь по-турецки, — сказал тому Мухаммед. — Значит, ты осман? Или, может, татарин?
— Нет, царь, — отвечал пленник. — Это язык моего народа; я — гагауз.
— Какой же веры держится твой народ, имени которого я еще не слыхал?
— Христовой веры греческого закона, царь. Так же, как и молдаване.
— Стало быть, вы отступники ислама? — спросил Мухаммед, хмуря тонкие брови.
— Нет, царь, мы никогда не были мусульманами. Старые люди в наших селах говорят, что давным-давно, когда наши предки пришли к берегам Прута мимо Крыма и Дикого поля, они молились еще истуканам, земле и небу. А после приняли христову веру, как и прочие люди в сей земле.
— Может быть, — слегка улыбнулся Мухаммед. Но ошибки отцов следует исправлять. Закон ислама оставляет тебе спасительный и благочестивый путь: принять истинную веру, ниспосланную нам аллахом.
— Я не сделаю это, о царь турок, — сказал гагауз.
— Ты завлекаешь нас в колодезь своей хитрости, о лукавый раб, — грозно молвил султан. — Не может быть на свете народа и племени, говорящего на нашем языке и не славящего пророка Мухаммеда — да благословит его аллах и приветствует! — не исповедующего его учения. Истина может быть лишь одной: все вы — отступники ислама. То же самое свидетельствует и этот почтенный ага, — он кивнул в сторону Гырбовэца. — Вы — изменники веры, а потому недостойны простой казни, для вас у наших мастеров найдутся муки пострашнее и подольше. Ты еще не одумался, о несчастный?
— Нет, царь, — с достоинством повторил пленник.
— Я пошлю твою порочную душу в ад, но не сразу, муки ада ждут тебя еще до смерти, — пообещал Мухаммед. — Есть среди вас еще такие, как вы, рабы? — возвысил он голос, грозно оглядывая невольников. — Отступники, именующие себя, как это? — гагаузами!
— Есть, царь, не в урон твоей славе, — молвил старый воин, выступивший вперед с дюжиной одноплеменных товарищей. — Только мы не отступники. И веры своей исконной — христианской — нипочем не сменим.
Обреченных увели, пиная, на край майдана, где ждали со своими орудиями лучшие ученики и помощники прославленного на всю империю пытошного мастера Кара-Али, безмолвной и зловещей тени Мухаммеда Победоносного.
Следующим среди узников был белгородец Переш, соратник и спутник Войку Чербула. Переша оглушили прикладом пищали и скрутили, когда он спешил на помощь к своему капитану; его увели еще до наступления ночи. Он не видел больше Войку, с которым их развели по разным ямам, не заметил его и теперь. Бедняга многое передумал в те часы; не жалея, что послушался сердца и совести, приехал защищать Молдову, Переш горько сокрушался обо всем, что оставил на новой родине, обретенной в Брашове, о молодой жене, о славном деле, к которому приобщился у умных семиградских сасов. Перешу после этих дум страсть как не хотелось умирать. Теперь перед ним в блеске могущества и славы сидел сам турецкий царь, по слухам — всесильный волшебник, повелитель половины мира, в чьи холеные руки, на которые в благовении и страхе воззрился бедный войник, вот-вот должна была упасть вторая половина; один алый камень, сверкающий на пальце царя, стоил, наверно, столько, что на него можно было купить сотню Перешей с их храбростью в бою и искусством в работе, с семействами, имуществом и всеми потрохами. Перед ним на драгоценном престоле восседала сама власть, богатство мира и его мудрость, и Переш был пылинкой, которую она и не заметила бы на своем пути. Молодой войник как в тумане слышал слова, обращенные к нему, пылинке, этим живым божеством, исходившие из этого средоточия вселенского сияния. Колени Переша сами собой подогнулись, и он упал, содрогаясь, в траву.
