Она развернулась и пошла прочь, пышно колыхая тугим задом.

— Эх, молодость моя пропавшая! — буйно крикнула женщина и обняла за шею своего пятнистого кентавра, целуя его и называя разными ласковыми словами.

— Но как так можно — взять и не вернуться? — перепугалась Осипова.

— Отчего ж нельзя? — заметил зеленоглазый. — Сегодня можно до рассвету, но это будет безвозвратно.

— Но это же всего ведь на одну ночь? — допытывалась она. — Всего одна ночь в году, а остальное время вы будете корявыми лешими и кикиморами в болоте?

— Ну и что? Одна такая ночь стоит целой жизни.

На холме уже ждало угощение — самые разнообразные плоды, вино в высоких кувшинах с ручками, чаши. Вокруг этого усаживались женщины со своими избранниками — одни мужчины превращались обратно в людей, только лишь с конскими копытами, другие так и оставались кентаврами. Из дубовой рощи выходили новые участники пиршества — они встречались с прибывшими, радовались, целовались, братались через чашу. Все в дубовых, берёзовых и других венках — это были жители деревьев, дриады, и лесные жеребцы — сатиры. Снова полилось рекой вино, снова запелись песни, а сверху светила огромная луна, словно приобщаясь к дикому веселью.

Осипова ела и пила со всеми, смеялась, танцевала, веселилась, но в глубине души всё так же зудел боязливый голосок: как так можно — взять всё и бросить? страшно…

Зеленоглазый ничего не говорил — пил со всеми, хрустел яблоками, словно конь, и улыбался. Потом вся компания с шумом унеслась к реке, оглашая криками окрестности, и Люба тоже с ними.

Вода была прохладна и нежна, а воздух, словно чудное вино из первых лоз. Глубокой, тёмной зеленью томились берега, сиял песок речной, просвечивая, словно россыпь самоцветов сквозь прозрачность глубины. Играла рыба, одурело квакали лягушки, пел невидимка-соловей. Ветер приносил потоки яблоневых лепестков, и те, как крупный жемчуг, приставали к телу. Венок из дубовых листьев издавал пьянящий, терпкий аромат, а чаша не опустевала.

Любовь, любовь, ты сон, обман, ты вечный призрак, летящий по ветру и вечно ускользающий из рук. Зовёшь и манишь, обещаешь и растворяешься, едва оставив слабый аромат в душе… Ты огонёк в ночи, ты блуждающий обман, ты сладость и горечь, ты туман над зеркалом воды, ты отражение далёких звёзд, ты пряный запах увядания, ты вечность и ты миг.

— Останься со мной, Люба. — просил Зеленоглазый.

— Я не могу. — виновато ответила она. — У меня семья, работа.

— А отчего Наталья остаётся?

— Она сошла с ума.

"Сойти бы мне с ума.." — подумалось тоскливо.

С востока наступала светлой полосой заря — занималось утро. Бледнело небо, угасали звёзды и сивые туманные клубы неумолимо восходили от реки, затягивая пеленой песчаную косу, пышные ивовые кущи, камыш прибрежный, травное раздолье. Вода притихла и лишь сонным языком лизала берег.

"Последнее безумство, последний поцелуй, последний взгляд в зелёные глаза…"

Она повернулась, чтобы на прощанье обнять его… и оказалась в кабинете директрисы, за столом с чайником и пустыми стаканами. Напротив храпели мужики — физрук Евгений, завхоз Сан Саныч, в венках из зелёного плюща. Свесив голову на грудь, кивал во сне Вадим Иванович.

Справа и слева стулья пустовали — ни Наталья, ни Стэлла не вернулись.

Любовь Богдановна сидела за столом, опершись на руки, и смотрела в пустоту, а на щеке её прилип завядший яблоневый белый лепесток.

В первый момент завуч Кренделькова не поверила своим глазам, а в следующий миг рассердилась и спросила:

— Вавила, опять твои проделки?!

Она оказалась вне кабинета директора и вообще где-то далеко от дома — в лесу, сидя на большом сером валуне. Перед её глазами простиралась панорама — широкий речной берег, а далее блестящая под лунным светом чёрная река. Самой луны видно не было — она пряталась за низко висящими ветвями старых громадных деревьев. Мимо валуна шла утоптанная тропинка и утекала в тёмный лесной проём, за которым лишь угадывалась такая же дикая среда. А на тёплом валуне сидел, уставясь на завуча большими круглыми глазами здоровенный чёрный кот с белой манишкой и белыми чулками на всех лапах. Этого кота она помнила хорошо, как и всю его братию — это был Вавила. И оттого она рассердилась, что эта колдовская банда снова навела в их школе свои безобразия, а теперь вдобавок утащила и саму Изольду в свои владения.

— Ну что ты, Изольда! — удивлённо ответил кот. — Я тебя не ждал. Это чья-то шутка.

— Вы же обещали с ведьмой, что больше не вернётесь! — продолжала завуч во гневе. — А у нас такой бардак по вашей милости весь год!

— Право, не знаю, о чём ты. — обронил кот и почесался задней лапой, как вполне нормальный, совсем не колдовской кот.

— Тогда зачем я здесь?

— Не в этом дело. — отвечал Вавила. — Вопрос в том, что делать с тобой дальше. Не думаешь же ты, что я буду всю ночь — такую ночь! — сидеть здесь с тобой на камне и препираться по поводу бардака в твоей убогой школе!

— Н-да? — иронически произнесла Изольда. — Какие же планы я тебе порушила, ухажёр несчастный?

— Ну, хватит! — рассердился кот, отчего шерсть на его спине встала дыбом. — Не хочешь — убирайся! Вон дорога!

И он махнул лапой вправо — в сторону тропы, выходящей из-за большого остроконечного валуна.

— Сегодня ночь преображений, а я тут с тобой теряю время! Не думаешь ли ты, что вся вселенная вращается вокруг твоих забот?! Ну, пошутил кто-то — попала ты ко мне, так всё же не случайно!

— Да? — задумалась Изольда. Гнев так же скоро оставил её, как и ранее появился. Наверно, это просто следствие внезапного переноса. Недаром она весь год с замиранием сердца ждала чего-то необычного.

Завуч вдохнула воздух полной грудью и ощутила животворящую его силу — где она, куда попала? Неужели это ихняя страна? Как это возможно? Очевидно, возможно, раз такое произошло. Но, что задумал Вавила? Какая ночь преображений? Или это снова наваждение, как тогда… когда она была Кассандрой.

Изольда повернулась к нему, чтобы спросить, и изумилась несказанно: кота на камне больше не было, зато рядом сидел и смотрел на речную гладь человек.

Был он одет, как средневековый житель, хоть и не без щегольства: атласный жилет — невозможно разобрать его цвет — камзол с викторианскими фалдами, у шеи белое жабо с заколкой, пышное кружево пенилось, выглядывая из широких отворотов и охватывало белую кисть руки, покойно лежащей на колене. На ногах белые чулки под широконосые туфли с массивной пряжкой. А на голове шляпа с загнутыми по бокам краями и высокой тульей. Примечательнее же всего оказалось лицо человека, нисколько не напоминавшее усатую котовскую морду. Немного бледен в приглушённом лунном свете, с длинными чёрными локонами и бородкой-эспаньолкой, он был очень хорош — лет сорока-сорока пяти, но строен, хоть и невысок. Человек задумчиво смотрел перед собой, словно забыл про Изольду, а та настолько растерялась, что не нашлась впервые, что сказать. Кто он такой?!

Наконец человек (назвать теперь его Вавилой было как-то неуместно — он явно выглядел не славянином) вздохнул и повернул к женщине своё лицо, и завуч поразилась одухотворённости его облика.

Глаза этого незнакомого ей человека оставались зелёными — он глянул на Изольду, и та почувствовала, как холод побежал по её спине. Пятидесятипятилетняя женщина вдруг разволновалась, словно юная девчонка — это был тот облик, что снился в юности ей ночами, когда она была ещё так дивно хороша. О, эта юность — где она, куда сбежала?! Да, эти колдовские зелёные глаза, эта бородка, эти чёрные локоны и даже эта шляпа — всё было узнаваемо и всё, словно впервые. Наваждение, что ли?!