— Куда теперь? — спросил Ратмир у спутника своего, когда они покинули место гибели витязя.

— Туда. — кратко обронил волшебник, поведя по сторонам своим диковинным мечом. Меч кратко вспыхнул, и оба всадника с караковой кобылой на поводу направились на восток.

Влекомый страстью Еруслан, как зверь неприручённый, рыщет среди густых чащоб, просторных равнин и диких гор — пустынна местность, нет ни человека, ни голоса живого, ни тропы, ни старенькой избушки. Что за земля — как будто не знает и духу человеческого! Меж тем усталый Еруслан уже измучился, не видя с последней схватки с яростным Рогдаем ни единой живой души. Лишь сам с собой, да с безмолвным, хоть и верным спутником своим — Каурым — он общался, лишь ему поверяя все свои страдания и вздохи. Но что животное — оно хотя и слышит, но не понимает! Кивает головой, фыркает и дышит, но не говорит ни слова. О, если б спутник был у Еруслана добрый! Товарищ, с которым можно побеседовать в пути! Тот, кто понимает, разделяет, сочувствует героя чувству! Тот, с кем можно вечерами, у весёлого костра поговорить о красоте Радмилы, о похитителе её, о будущих надеждах! Так одичал несчастный Еруслан, что обращался с просьбой к птицам:

— Скажи мне, сокол легкокрылый, где мне искать пути к моей любви? Как обойти мне эти сумрачные горы, как перескочить через глубокие ущелья? Что ждать мне от судьбы и чем отвлечь свой ум, что изнемог в борьбе с отчаяньем и горьким разочарованием?

Но, сокол лишь клекочет в вышине, летает быстрыми кругами — добычу ищет — и скрывается в клубящихся туманом холодных, мрачных перевалах. Грядёт зима, а Еруслан всё скачет по пустынным землям северного края и всё никак не обнаружит обиталища своего врага, похитителя невест и жён, разорителя чужого счастья. Забрался Еруслан в своих скитаниях опять в крутые горы, снова заблудился и снова потерял свой путь.

— Что за напасть: никак дорога вьётся выше и тропа моя стремится к неприступной каменной вершине? Зачем мне гнаться за горными орлами? Зачем мне забираться на своём коне в гнездо ветров? Всё это видел я, но проку нет в моих скитаниях.

Так говорил усталый витязь, оглядывая зоркими глазами далёкие вершины и слыша воды, текущие по дну ущелья, сокрытого в тумане сивом.

Сколько видно глазу, простиралась панорама дальних гор — высоких, седых вершин, покрытых снегом. Узкая неровная тропа то пряталась за скалами, то снова появлялась. Каурый тяжело дышал — устал, оголодал, отчаялся сбивать копыта по камням.

Что делать, думал витязь. Идти вперёд, когда за поворотом, может быть, зияет пропасть? Или смириться и повернуть назад? Ведь едет он без ясной цели, лишь повинуясь своему томительному чувству да мечте однажды добраться до чернокнижника лукавого и мечом волшебным пощекотать у колдуна кадык. Радмила представлялась витязю бесплотной тенью — видением, мечтой, сном, обманом чувств — так мимолётно было их свидание, так краток миг, когда глаза их встретились. Было мгновение, когда она коснулась тонкими перстами его руки, и хмельной напиток перелился из драгоценного кувшинчика в бокал героя. Что было в этих двух секундах? А воображение так разукрасило сей быстрый эпизод, что Еруслану уже казалось, как будто знает он Радмилу с юных лет и многие года ждал мига встречи и радости воссоединения души с душой. Рассудок воспалялся и сам себя разогревал, вот оттого любой путь, любая дикая тропа казалась Еруслану ведущей к цели. Вот оттого забрался он в крутые горы, что нетерпение мешало ему искать пути в обход. Лишь стон коня и близость ночи тревожили героя и побуждали искать приюта среди скал.

Впереди неясно выплывал среди тумана широкий каменный уступ, а на краю его стояла одинокая сосна. Как занесло бродягу в горы? Как укрепились корни на краю утёса? Зачем стоит так, безутешно глядя в пропасть? Как отвечает это зрелище печали и одиночества душевной муке Еруслана! И он направил своего коня по горной тропке — искать ночлега на скальном выступе, который, словно корабль, возвышался над вечными туманами, омывающими не только каменный утёс, но и весь мир!

Уже стемнело, когда копыта усталого Каурки коснулись запотевшей ночною влагой плоской поверхности утёса. Площадка простиралась на десяток саженей в длину и ширину, а с одного края упиралась в крутую гору, бока которой обрывались в бездну. Далее дороги не было — тропинка привела в тупик. Лишь со всех сторон громоздились молчаливые громады гор.

Глазам же Еруслана представилась надежда: тёмный провал входа в убежище для путника — пещеру. Лишь только он подумал, где добыть тепла, как изнутри пещера озарилась слабым всполохом огня — жилище обитаемо! Как знать, кто облюбовал себе укромное местечко?! Но Еруслан ни мига не засомневался — он спешивается и, взяв руки меч, идёт ко входу. Кто б ни был тут, он не помешает нынче витязю найти ночлег для себя и своего усталого коня!

— Мир тебе, добрый человек. — так молвит Еруслан. — Мир дому твоему, удачи твоему пути и всем твоим надеждам исполнения большою мерой.

— Что ж, будь и ты по мере твоих добрых пожеланий исполнен всех удач!

Такой ответ услышал Еруслан от обитателя пещеры. Был тот стар и сед — длинные власа спускались по его плечам, а борода поросла зеленью от дыхания туманов. Сидел он у костра на большом камне со спинкою и подлокотниками — как будто кресло древнее вросло в пол каменной пещеры. Горел перед незнакомцем небольшой костёр, а больше в пещере не имелось ничего, кроме мха на стенах.

Снаружи выла ветром ночь, а в убежище, где скрылся Еруслан, тепло и тихо — порывы ветра лишь изредка врывались под своды пещеры, тревожа языки огня.

— Кто ты, отец? — почтительно спросил у старца Еруслан.

— О, моё имя тебе ничего не скажет. — отозвался тот. — Мои лета так древни, что я сам забыл счёт своим годам. Но было время, когда и я был молод. С тех пор осталось во мне лишь стремление к скитаниям да беспокойство.

— А что же было, что лишило тебя покоя? — спросил усталый витязь, предвкушая, что нашёл он в старце собеседника, который понимает тревогу молодости и её стремление в поисках судьбы. Да, большое счастье обрести слушателя для своих печалей, своих терзаний и своих невысказанных слов!

— О да! — просветлел глазами незнакомец. — Я любил!

Любил! Как сладко отозвалось в душе это волшебное слово! Как будто нити невидимые протянулись между собеседниками, соединив их память и сердца в родстве! Какое счастье встретить того, кто понимает тайные звуки сердца и пение души!

— Как звали твою возлюбленную? — спросил гость. — Вы были счастливы? Как долго длилась ваша с нею жизнь? Скажи, отец, возможно ли гореть огню любви десятки лет с тем, чтобы согревать сердца супругов долгой страстью?

— О, нет. — старик закрыл глаза рукою. — Моя история не увенчалась союзом долгим и не была счастливой.

Чудесно! Есть ли что более волнующее, чем рассказ о страданиях любовных, разлуке двух сердец и неутолённой страсти?! Истории о расставании влюблённых издревле служат пищей доброй страсти и неизменно греют своим возвышенным трагизмом затронутые чувством юные сердца! Так Еруслан горел желанием поведать о своей Радмиле, о своих вздохах, снах, ночных видениях, безумной скачке по полям, скитаниям в горах и всех тех подвигах, что делают влюблённые, которых постигла горькая разлука.

— В те дни, когда был молод я. — заговорил старик. — была средь всех прекрасных юных дев одна прекраснейшая всех девица. Стройнее стана не было среди её подруг. Глаза её напомнали мне два северных прозрачных озерца — так ярок был и так кристален взор их. Но, так же холоден и так же неприступен.

— О, да! — с чувством отозвался витязь. — Глаза моей любимой мне напоминают северные звёзды — далеки и ярки! Хотел бы я…