— Мостик. — усмехнулся Лён. — А ещё речка, ещё зелёные луга…

Он хотел продолжить перечислять то, что было прекрасно видно, как на ладони, как вдруг картина за речкой словно подёрнулась тонкой дымкой, заколебалась и, когда лёгкий туман развеялся, глазам предстало новое видение: за речкой уже были не луга, а безлесые холмы, покрытые, как паршой, бледно-зелёными пятнами лишайников. Вдали не лес стоял, а виднелись низкие горы. И лишь дорога оставалась неизменной.

— Что это?! — изумился Лён, оборачиваясь к своему спутнику и забыв о том, что принял решение не доверять ему ни в чём. — Снова заколдованное место?!

— Вот именно. — озабоченно ответил Кирбит. — Только тут нечто иное. Это одна из множества зон, свойственных Селембрис — это сказка. Ты помнишь, как я завёл Чугуна в историю про Добрыню? Это была как раз такая зона. Я и тебя заводил в такое место — помнишь маркиза Карабаса? Только тогда плохо получилось: я несколько перестарался.

— Мы попадём в сказку? В какую? — растерялся Лён.

— Кто ж его знает. — озабоченно ответил Кирбит. — Но, я думаю, что твой приятель как раз и заехал в такую зону. А в таких местах путник испытывает наваждение — он становится как бы героем одной из историй, которые близки его духу. Каждому — своё, отчего и вид местности так переменчив.

— Но он выйдет из этой сказки? — требовательно спросил Лён, остро сожалея, что позволил Долберу покинуть себя.

— Совсем не обязательно. — усмехнулся сын степей. — Ведь сказка — это тоже жизнь, только со своими законами. Раньше вся Селембрис была зоной сплошной сказки, пока сюда не понабились люди и не стали изменять её облик. Они поселялись в таких местах, не зная их свойств, и становились участниками разных историй. Кстати, не так давно мы побывали в таком месте — помнишь про трёх заколдованных принцесс? Тогда мы попали прямо в область сказки, а теперь мы снаружи. Так что, пойдём?

Лён посмотрел на картину за мостиком, который оставался неизменным. Там снова произошла перемена: вознеслись высокие горы, помрачнело небо, и дорога уходила в глубокий каньон. Однажды Вещий Ворон привёл его к такому же мосточку — тогда Костян впал в образ Добрыни Никитича. Насколько человек, вошедший в зону сказки, сохраняет свою личность?

— Много же ты знаешь о Селембрис. — заметил он своему спутнику.

— Всё больше вспоминаю. — ответил тот. — Память возвращается урывками.

— А, может, сочиняешь? — усомнился снова Лён.

— Может, сочиняю. — легко согласился Кирбит, трогая с места коня и направляясь к мостику. — Когда вернёшься, спроси Вавилу или Вещуна — они старые селембрийцы, они много знают. Был бы ты более любопытным, интересовался бы, так тоже знал бы.

Он въехал на мост и обернулся.

— Спеши сюда, дивоярец, а то нас размечет по сказке, как листья по полю.

Лён поспешил подъехать и встал на мосту рядом с Кирбитом.

— Ты думаешь, Долбер знал, во что вляпался? — спросил он.

— Да кто же его знает! — беспечно ответил степной вор. — Наше дело маленькое — отыскать плохого человека.

— Не стать бы опять лошадью для героя. — пробормотал Лён.

— А было дело? — остро поинтересовался демон.

— А то не знаешь! Разве ты не был змеюкой на Сорочинской горе?

— Нет, конечно! — с негодованием отверг Кирбит такое предположение. — Ещё чего — соваться под руку Добрыне! Змеюка ведь не сносила шести голов. Нет, я тогда не сунулся в сказку, я ждал снаружи.

— Как жаль. — заметил Лён, — Значит, не твоих детишек я потоптал тогда на горе на Сорочинския? Их, мабудь, десять тысяч штук було. Уж как мои ботинки погорели — страшно вспомнить! Вот я и боюсь: опять бы не попасть в узду.

— Брось дрейфить, дивоярец! — засмеялся демон. — Не влезал бы в сказку с чёрного хода. Будем умнее — доверимся выбору сказочного мира — он сам определит нам роли, сам всем оделит, сам укажет путь.

Они ступили с мостика на берег, поросший мелкой травкой.

Великий Днепр, разлившийся широко, катит свои могучие валы, а низким берегом от запада к востоку усталый всадник бешено спешит. Покрыты пылью дальних странствий и шлем высокий, и латы на груди, а конь каурый, спотыкаясь, уж еле видит ямы на пути.

Покрыто поле ржавою росою, усеян луг железом, как травой, и деревцем с кровавою листвою торчит из ямы кол с гниющей головой.

Куда ни кинешь взгляд — от края и до края — лишь вороньё торжественно кружит, да пёс бродячий, с дрожью отрывая от мёртвых тел куски, бежит. Ни голоса, ни стона и ни плача, как будто умер звук по всей земле, и лишь далёкий, слабый и печальный, поёт немолчный колокол во мгле.

— Постой, Каурый, вижу, тебе уже невмоготу. Вот погоди, минуем это поле, и я тебе пристанище найду. Пока же погоди немного, друг мой, ещё минуту потерпи, найди себе немного травки и голод буйный утоли. А я пойду, пройдусь межою, средь мёртвых богатырских тел — не разживусь ли булавою, а лучше я бы меч хотел.

Идёт печальный путник сквозь заторы — то громоздятся горы лат, обходит стороною горы — щиты разбитые лежат. Пустые конские остовы нарядным крытые седлом — на чепраках львы и грифоны, орлы да туры под крестом. Оскалясь, смотрят черепа — в глазницах чёрных мухи вьются — как будто сами над собой, непогребёнными, смеются. Вот какова ты, славы дань, вот каково ты, бремя чести — все, как один, пошли на брань, все, как один, лежим мы вместе. За свой народ отдали жизнь, долг положили за державу, теперь храним мы рубежи и бережём святую славу. Иди же, путник, отыщи себе оружие по цели, и взяв его, не посрами герб благородный в своём деле. Пусть будет меч в твоих руках врагу бессонницей лихою, пусть неприятелю грозит расстаться скоро с головою. Благославляем тебя, брат, на счастье доблестной победы, да не несут твои обеты позора буйной голове — будь скор на сечу, храбр на битву, будь к слабым добр, и крут к врагу. Минуй все беды и преграды, осиль все тяготы пути, и обещаем, что в награду ты обретёшь свой дар любви. Пусть, брат, удача тебе светит, пусть не собъёт копыта конь, пусть белый день тебя приветит, а ночью охранит огонь. Ступай, Руслан, спаси девицу — мы будем за тебя молиться.

***

Как светлым днём несётся степью буйный ветер, как треплет волны белых ковылей, как вьёт столбами пыль у трёх дорог, как мечет лист сухой к подножию кургана!

Ух, облечу тебя вокруг, ух, как насыплю пыли на макушку — так будешь знать, старик-курган, как вольному полёту ветра мешать своей седой и старой головой!

Когда угомонишься, дуралей, когда устанешь с листьями кружиться? Чего тебе трудиться пыль мне на макушку сыпать, когда на ней сидит мой гость и думу думает, и сердце гневом надрывает, и в ярости судьбу клянёт!

Ну да, курган? И кто ж таков? Что с миром он не поделил? Чем на судьбу обижен кровно? За что ругает белый свет, кому грозится местью?

Ступай да посмотри.

Есть на верху кургана камень — что за богатырь туда его ввалил? На камне том сидит красавец-молодец. Какой бы девице не глянулись те сумрачные очи, что под орлиными бровями смотрят в степь ковыльную? Какой красавице не заглядеться на смоляные кудри, на чёрный ус, на смугло-бледное лицо? Зубами белыми и крепкими грызёт в досаде молодец травинку и смотрит неотрывно вдаль, как будто ждёт кого-то.

Одна рука его невольно жмёт кинжал — у пояса висит богатое оружие. Вторая, с перстнем, играет пальцами — как будто врага душит. Так дышит тяжело красавец, как будто гнев младые перси раздражает, и огнем ярости точёные ноздри опаляет. Того гляди, сорвётся да сам себя за неимением врага по нежному ланиту дланью угостит и сам себя кинжалом прямо в сердце поразит!