— Но сердце девы юной было словно сковано холодным льдом. Её краса — вот что её пленяло! Она была собой увлечена! Как горный лёд, который смотрит в небо и не отражает ничего иного! О, это сердце, ему имя — камень! Сколь раз пытался я увлечь его любовной песней, склонить к взаимности венком из лилий — даром нежных чувств! Она смеялась.

Старик вздохнул и поднял вверх глаза, в которых отражалась грусть.

— И что же?.. — не смея прерывать воспоминаний старца, спросил гость молодой одними лишь губами, так потрясла его история неразделённой страсти.

— Я решил, что растоплю лёд её сердца дорогими подарками, раз венки из лилий и нежный зов мой не трогают этого полного гордыни сердца. Я стал разбойником и слава обо мне прогремела среди лесов и гор. Я был суров и грозен, я грабил на дорогах, срывал с прохожих шапки, резал кошельки. Я ожесточился сердцем и думал об одном: как угодить ей.

— О, да, я понимаю. — шепчет гость. — Страсть жестока…

— Когда я встретил её на девственном лугу, она едва взглянула на все сокровища, что бросил я к её ногам. Она смеялась, слушая мои признания.

— Но это бессердечно! — вскричал влюблённый Еруслан. — Как можно?! Вот моя Радмила…

— Тогда решился я на страшный шаг. — прервал его старик. — Я кинулся на поиск тайных средств, что подчиняют душу девы и обращают её в страсть. Колдовские чары, любовные отвары, привороты, зелья — вот что решил постичь я ради обретения её любви! Я словно обезумел, желая с ней соединиться! Все мои мысли, все чувства поглотила эта неразделённая любовь!

Герой безмолвствовал, горящими глазами глядя на собеседника. В душе Еруслана полыхал пожар, неистовствовали чувства. Сильно билось сердце, в висках стучала кровь, на щеках румянец, дыханье тяжко прерывалось, как будто самый воздух обжигал искусанные губы.

— И я вовлёкся в долгий поиск волшебного состава — того, который лишь один мог приворотить ко мне любовь моей Фаины.

— Так её звали Фаиной… — молвил Еруслан.

— О, да! Фаина — моя непроходящая сердечная печаль! Её прекрасный образ тревожил меня долгими ночами, когда я занимался в глубине пещер возгонкой магических веществ, паров таинственных металлов, слёз кремня, дыхания рассвета, плавкой изумруда, и добыванием сока из философского камня. Я забыл про всё: время для меня утратило свой ход, и годы превратились для меня в минуты. И вот настал момент, когда однажды собрались на дне сосуда две капли волшебного состава, который должен был мне подарить любовь Фаины. Я вышел из пещеры, вдохнул сожжёнными ноздрями воздух раннего утра, взглянул ослепшими глазами на верхушки гор и проглотил те две бесценных капли. В тот же миг раздался гром, затрепетали камни, пронёсся ветер, и вот передо мной возникла тёмная фигура.

— Любовь моя! — вскричала старенькая старушонка. — Я твоя навеки! Люби меня! Я вся твоя! О, витязь, то была она! Моя Фаина — дряхлая и чёрная, как сгнившее дупло! Кривая и горбатая, как чёрный пень! Я слишком долго занимался опытами и не заметил, как сам состарился и поседел! Но приворот подействовал — она в меня влюбилась! И требовала нежных ласк! А я почувствовал в душе лишь холод и отчаяние смерти. И кинулся я прочь, а за спиной моей звучали страшные проклятия — моя Фаина за эти многие года, что я провёл в темнице возле тигелей и перегонных кубов, сама приобрела способности колдуньи! Любовь её мгновенно обратилась в испепеляющую ненависть. С тех пор она шатается по свету, ища меня и стремясь во всём испортить мне существование. Лишь этот горный и суровый край ей недоступен — здесь я укрываюсь от её злодейства.

Старик умолк под взглядом потрясённого героя. Он горестно поник седою головою, и на макушке его отчего-то красовался засохший старый мухомор.

***

Два добрых друга и спутника — Ратмир и Румистэль — коротали дорогу в разговорах. И разговор, понятно, то и дело шёл о любви и девах — ведь оба собеседника были довольно молоды. Пытливый хан Ратмир искал случая дознаться о тайной страсти своего товарища, а тот в свою очередь старался разговорить Ратмира.

— Послушай, Румистэль, я видел, собственными очами наблюдал, как холоден ты с девами был в те три дня, что мы гостили в волшебной обители любви. — заговорил Ратмир. — Ты вроде и ласкал их, вроде увлекался, но как-то очень отстранённо: как будто видел вдалеке иную, недоступную тебе вершину страсти. О ком мечтаешь ты, мой друг, о ком ты иногда вздыхаешь, как будто нечто есть, что неуловимо избегает твоих объятий? Мне кажется, ты так хорош собой, так смел, умён и свободен в мыслях, что нет женщины, которая бы не польстилась на счастье быть с тобой.

— Нет, ты ошибся, Ратмир: в женщинах гораздо более необъяснимой прихотливости, нежели кажется мужчинам. Тут недостаточно лишь молодости, обаяния и непринуждённых жестов. Ты привык иметь дела лишь с одалисками, а те сродни холодной расчетливости рыночных менял. Их любовь, а скорее любодейство, не насыщает сердца — лишь даёт утеху телу.

— Сердце?! — изумился хан Ратмир. — О чём ты? Кому из женщин можно доверить своё сердце? В сердце живёт лишь вечное — то, чему не изменяешь сам! То, чему ты отдаёшь все силы своей души и верность своей жизни! У тебя есть что-то, к чему стремишься ты с неизменностью намагниченной иглы? Что гонит тебя в непрестанный и нескончаемый подвиг?

— А у тебя такое есть? — спросил с язвительностью лёгкой Румистэль.

— Да, есть! — ответил пылко хан Ратмир. — И это отнюдь не женский пол!

— Ну да. — заметил Румистэль. — Наверно, это какой-нибудь старинный камень среди пустой степи — со стёртым носом и едва заметными губами. Тот идол, которому вы поклонялись всем народом более десятка тысяч лет, принося ему в дары сокровища, отнятые у чужеземцев, и доставляя радость зажиревшему от трупов воронью.

— Не надо осуждать чужих обычаев. — небрежно бросил хан Ратмир. — За оскорбление богов мы можем биться до смерти, но я отдаю идолам лишь честь, а славу оставляю за собой. Ты друг мой, Румистэль. Давай не будем касаться того, что может нас поссорить. Продолжим разговор о женщинах. Скажи мне честно: о ком вздыхаешь ты, когда в вечернем разговоре у костра вдруг умолкаешь и смотришь затуманенными очами в танцующий огонь?

— Я думаю об Огненной Саламандре. — шутливо отговорился Румистэль.

— Не надо. — мягко отвечал Ратмир. — Диковинная история моего прапрадеда Яхонта известна всем в степи. Не от него ли унаследовали его потомки беспокойство и мечутся до зрелых лет по свету, отыскивая то, чему названья нет? Ты влюблён, мой друг, — признайся. Влюблён и несчастлив в своей печальной страсти. Не лучше ли забыть о ней, увлекшись погоней за краткостью случайных встреч? Чем одна девица лучше многих? Зачем дарить одной красавице весь пламень своей жизни? Ведь, получив искомое, ты тут же охладишься и будешь изнывать от необходимости терпеть её, навязанной тебе твоим же долгом! Неужели поиск есть смысл цели?

— Ратмир, ты ошибаешься. Я не мечусь по свету с целью подвига во славу милой. Едва ли соблазнят её все те геройские истории, которыми полны все сказки. Считается, что женщина, как идол, ищет постоянной жертвы, слагаемой к её ногам. Что она, подобно истукану, испытывает радость при виде вынутых сердец. Если было бы всё так — всё было б слишком просто. Нет, я не сражаюсь за любовь. Я выполняю свой давний долг, это просто моя работа, продолжение тех дел, что делали мои предки. И я надеюсь, что не оставлю своим потомкам той несвободы, что обрёл от своего рода. Я невольник долга, а не женщин.

— Да, это несравненно достойнее и выше. — помолчав, ответил хан Ратмир. — Не хочешь ли сказать, что, кроме той тайной боли, что несёшь ты в мыслях — кроме долга рода, нет в тебе иной печали? И что вздыхаешь ты иной раз лишь от тягости заботы, вроде того перстня, что подобрал ты на берегу Днепра, на месте гибели Рогдая? И при том ты не украсил этим перстнем своей руки, а спрятал находку в плотный кожаный мешочек, что держишь ты за пазухой. Я полагаю, на мешочке десять тысяч наговоров от чужой руки. Неужели твоя работа в том и состоит, чтобы собирать оброненные кем-то сокровища?