– Что ж, хорошо. Подождите минутку. Не пройдете ли в дом, мисс? Что ж, как угодно. Подождите здесь, я мигом спущусь.

Где-то неподалеку кукарекал петушок. Лаяла собака. Грейс села на порог, рядом с чемоданом, и стала ждать, пока ее отвезут на станцию. Там она сядет в дребезжащий ранний медленный пригородный поезд, идущий в Лондон. Сидя одна в вагоне, она увидит сложенный экземпляр вчерашней «Таймс», на первой странице которой будет красоваться фотография моноплана, садящегося на освещенный прожекторами аэродром, и погрузится в чтение описания полета Чарльза А. Линдберга. А прочитав, еще долго будет думать о человеке, который написал статью. В который раз все переосмысливать. Что он сказал. Как он ее поцеловал. Джон Крамер.

– Нэнси?

Каблучки Грейс громко стучали по изразцовому полу коридора, и этот звук заполнял пустоту дома. Он казался больше, чем тогда, когда она уезжала.

– Нэнси? – снова позвала она, хотя уже поняла, что сестры нет дома. Зачем она прокричала ее имя во второй раз? Словно могла вызвать ее дух!

В доме стоял чуть заметный запах печеного. На кухне на проволочной полке лежало два еще горячих коржа бисквитного торта, ожидая, когда их намажут джемом и сливками и положат на блюдо. Грейс надеялась, что это означает: Нэнси недалеко. Ей так необходимо было сесть рядом с сестрой и выяснить, абсолютно и определенно, какие чувства Нэнси испытывает к Джону Крамеру. Сейчас это был решающий вопрос.

Она подошла и прикоснулась к торту. Он еще не остыл. Из гостиной послышался шум. Скрип половиц.

– Нэнси? – Грейс почувствовала легкий трепет.

– Это я, дорогая!

На кушетке в гостиной сидела мама, явно чем-то взволнованная, и что-то быстро прятала в деревянную шкатулку.

– Ты хорошо провела время? – спросила она.

– Что у вас тут происходит? – поинтересовалась Грейс.

– Ничего особенного. Я почему-то думала, что ты вернешься завтра. У тебя все в порядке?

– Прекрасно. Просто я решила, что пора вернуться.

– Я приготовлю чай? Там на кухне стынут коржи для торта, я испекла их сама.

Не дожидаясь ответа, Кэтрин встала, засунула шкатулку в нижнее отделение серванта, рядом с бутылками спиртного, и удалилась на кухню.

Сидя на кушетке, ожидая мать и слушая отдаленный звон посуды из кухни, Грейс пыталась догадаться, что происходит в доме. Ее мучило искушение заглянуть в шкатулку, но она знала, что это было бы грехом.

– Что ты делала? – спросила она, когда Кэтрин наконец вернулась.

– Ничего особенного. – Она поставила поднос на низкий стол и примостилась на краешке стула. – Впрочем, я рада, что ты вернулась. Мы сможем поговорить. – Она орудовала ситечком и щипцами.

– О чем? – Грейс вылила пролитый на блюдце чай обратно в свою чашку. Вообще-то она догадалась, что происходит. Нэнси ее давно предупредила.

– Это касается твоей колонки, дорогая. Такая великолепная возможность! Каждую неделю тебя читает множество людей. На твоем месте, будь я в твоем возрасте...

– Но?..

– Неделю за неделей ты пишешь только о последних стилях причесок, танцевальных клубах, где лучше всего готовят рыбу, о том, как добиться, чтобы шуба из чернобурки не оставляла волосков на платье, и так далее. Если честно, по-моему, ты можешь рассказывать людям о чем-нибудь более существенном!

Грейс посмотрела на торт. Его устрашающий размер. Вот опять многолетнее непонимание между ними; Кэтрин разочарована в ней. Так было, когда она ушла из университета, когда поступила на работу в «Пирсон и Пирсон». В те времена Кэтрин активно работала в СПОЖ, с важным видом патрулировала по Хэмпстеду в нелепом мундире, одергивая пьяных и выгоняя парочки с Пустоши. Что бы ни делала Грейс, мама всегда была ею недовольна!

– Колонка рассказывает о том, что происходит в Уэст-Энде. А ты бы хотела, чтобы я о чем писала?

Ну зачем спрашивать, когда ответ так очевиден? Кэтрин поставила чашку и блюдечко на поднос.

– В стране есть тысячи и тысячи женщин, голоса которых не слышны, когда это наиболее важно. Твоя родная сестра одна из них.

– Мамочка, я не виновата, что ты не выиграла свою битву. Я живу своей жизнью. Или я должна жить твоей?

– Битва не проиграна! Мы одержали частичную победу и продолжаем бороться!

– Прости, – сказала Грейс. – Я не хотела приуменьшить твои заслуги. Я просто хочу... Ах, ничего. – Она посмотрела на мать. Нахмурилась. Что-то было не так! Она ожидала этого выговора, но Кэтрин, похоже, даже не обратила внимания на ее тираду. – Мама, что происходит? Я знаю, тебе не нравится моя колонка, но происходит что-то еще!

Кэтрин покачала головой:

– Не понимаю, о чем ты?

– Что в шкатулке, мама?

– Да так, фотографии.

– Не возражаешь, если я посмотрю? – Не дожидаясь ответа, Грейс прошла к серванту, вытащила шкатулку и открыла ее.

– Посмотри, – сказала Кэтрин. – Это всего лишь фотографии.

В шкатулке было только три фотографии. Официальные группы, снятые в студии, каждая в картонной рамке. На одной Грейс и Нэнси в возрасте шести и пяти лет соответственно, в одинаковых платьицах на лямках, обнимающие за плечи крошечного мальчика, сидящего между ними, – тощего, с длинными волосами, в нелепом кружевном воротнике и гольфах.

– Шеридан, – узнала Грейс.

На второй фотографии были изображены родители детей. Женщины сидели в креслах. Круглое молодое лицо Кэтрин выглядело свежим и умным, Амелии роскошные черные волосы и кошачьи глаза придавали экзотический вид. За ними стоял папа с копной преждевременно поседевших непослушных волос и в круглых очках, которые придавали ему сходство с безумным профессором, и Эдвард Шапкотт, на добрых шесть дюймов выше, с огромными плечами и пронзительным взглядом.

На третьей фотографии собралась вся группа. Тщательно приглядевшись, можно было увидеть, что снимок сделан после довольно долгой подготовки. На лицах детей была написана скука и нетерпение, словно они не могли дождаться момента, когда снова смогут приняться за игру. Взрослые сидели чопорно и неподвижно.

– Я их никогда раньше не видела, – сказала Грейс.

– Они ужасны, не так ли? Фотограф был никудышным.

– Я бы не сказала, что они так уж плохи. Впрочем, они не из нашей коллекции, так ведь? Откуда они?

Но Кэтрин, похоже, была полностью поглощена протиранием очков.

– Они принадлежат Шеридану? – Грейс с самого начала поняла, что права. – Это он их принес?

– Да, он. – Мать на мгновение надела очки. Затем, неудовлетворенная, снова их сняла, подула на линзы и продолжила протирание. – Славный мальчик. Он говорит, что вы тогда дружили?

– Это верно. Ну так что, мама?..

– Он хотел поговорить со мной о своих родителях. Особенно о матери. Путешествует по своей памяти. Знаешь, он довольно одинок.

Грейс посмотрела на мать. В ее словах был здравый смысл, и говорила она вполне нормально, но Кэтрин явно была не в себе. В глазах ее читалась мука, она была напряжена и, казалось, из последних сил сдерживала эмоции.

– Мама...

– Я не видела его с тех пор, когда он был еще мальчиком. Как он похож на своего отца! Это меня озадачило.

– Да, это должно озадачить.

Бедная Кэтрин! По ее лицу катилась слеза. Грейс протянула руку и нежно прикоснулась к матери. Они с Нэнси поклялись, что никогда не скажут, и даже заключили договор. Но...

– Мама... – Грейс еще колебалась, но если и можно найти для этого подходящий момент, то только сейчас. – Мама... я знаю. Я хочу сказать... я знаю!

Кэтрин посмотрела на нее испуганными бесцветными глазами.

– О тебе и Эдварде Шапкотте!

– Я понимаю. – Кэтрин встала. Подошла к камину, по-видимому, для того, чтобы положить очки в футляр. – А сейчас...

– Мы знали давно, Нэнси и я. Мы видели вас вместе на Парламентском холме. Вы целовались. Мы были не такими уж маленькими. Мне было тринадцать лет, и мы уже догадывались о ваших отношениях. Это было всего лишь подтверждением того, что мы обе знали, каждая из нас по отдельности. Это продолжалось годами, не так ли?