– Как это скучно, милочка! Я так надеялся, что вы расцветите мой тусклый день, наполненный стрижками, прическами и завивками. Вы же обычно так хорошо сплетничаете! – Он поднял зеркало в раме из черепахового панциря, чтобы показать ей абсолютно прямые волосы на затылке.

– Да, но я всегда сплетничаю о других. И рассказываю что-нибудь несущественное. – Грейс повернула голову в одну сторону, затем в другую, рассматривая свою стрижку «короче некуда».

– Значит, есть что-то существенное? – Маркус принялся складывать инструменты в футляр из телячьей кожи. – Есть он, существенный?

– Именно это мне и надо выяснить.

Новая прическа зрительно удлиняла ее шею и увеличивала глаза. Она ее молодила. В ее лице появилось что-то почти детское.

– Поэтому я еду с ним!

Сумерки. Полная луна поднимается над аэродромом, не поддаваясь густым пурпурным облакам, угрожающим закрыть ее. Летное поле защищено ограждениями, чтобы сдерживать толпу, и оцеплено плотным кольцом полицейских. С того момента, как Линдберг миновал Ньюфаундленд и летел над Атлантикой, со всех судов поступали телеграммы. Вот его заметили в Голине, в Ирландии, а затем над Корнуоллом. Когда низколетящий самолет появился над Шербуром, многочисленная толпа кинулась к своим машинам и заполонила все шоссе на Фландрию, направляясь из Парижа в Бурже. Лихорадка «Линди» официально началась.

Грейс, конечно, была в первых рядах. По мере того как толпа росла, ее толкали то в одну, то в другую сторону. Сейчас, сжатая со всех сторон, приплюснутая к толстому животу жандарма, она, подняв взгляд к небу, ждала вместе со всеми, иногда посматривая на контрольную башню, где американский посол Майрон Т. Херик беседовал по душам с французскими официальными лицами.

Ее начал мучить неизбежный вопрос: «Интересно, где тут можно пописать?» – как вдруг неподалеку раздался крик. Кто-то заметил самолет.

Все неистово вглядываются в даль. Облака густые, и самолета Линдберга сквозь них не видно. Но... погодите... да: звук! Гул становится все громче.

– C'est lui! C'est Lindy![21]

Через несколько коротких секунд появляется серебристый от лунного света моноплан. Затем он снова исчезает за облаками.

Те, что стояли впереди, ждали его здесь весь день. Ожидание стало почти невыносимым. Люди оживились, задвигались, выглядывая друг из-за друга, чтобы не пропустить сенсацию. Рядом с Грейс женщина упала в обморок. Жандармам пришлось нарушить строй, чтобы унести ее в безопасное место.

Вот, наконец, самолет! Показывается из-за облаков, кружит прямо над головой. Толпа вопит и ревет.

Аэродром освещен яркими прожекторами, и вдоль всей взлетно-посадочной полосы стоят фонари. Пилот не спал сорок часов, но привел свой самолет прямо к цели.

Толпа скандирует: «Ли-ин-ди! Ли-ин-ди!» Полицейское оцепление слабеет и больше не в состоянии сдерживать напор. Грейс человеческим водопадом несет вперед. Она не могла бы остаться на месте, даже если бы захотела. Падают все ограждения, толпа затаптывает их и бросается на летное поле. Бежит с поразительной скоростью, совершенно не контролируя себя. Грейс чувствует, как в ее горле клокочет смех, но не слышит себя из-за всеобщего гама. Ее больше не несет, она сама несет себя, стараясь бежать как можно быстрее, чтобы обогнать всех. И вдруг она натыкается на какой-то неподвижный металлический предмет, протягивает к нему руки, чтобы прикоснуться, и запрокидывает голову, чтобы посмотреть на простирающееся над ней крыло. На металле прямо перед ней написано: «Дух Сент-Луиса». Она обводит эти буквы пальцами. Человек в кабине стаскивает шлем и защитные очки, у него оказывается копна рыжих волос и изумительно красивое лицо. Он смотрит на нее, улыбается и говорит:

– А, привет, Грейс! Я знал, что ты придешь!

– Как ты можешь так долго спать? Раздражающий шорох отодвигаемой занавески.

– Смотри! Я принес тебе чай! – Он показал на чашку с ложечкой на столике возле кровати. – Я даже приготовил его так, как ты любишь, хотя одна мысль об этой густой молочной смеси заставляет меня содрогаться. Тебе нужно приучаться пить чай с лимоном. Так пьют чай культурные люди, куколка!

Она видела лишь его силуэт на фоне окна, но знала, что он улыбается. Слышала улыбку в его голосе.

– Я видела сон. Господи, какой ясный сон! Который час?

– Время идти на пляж, пока не скрылось солнце. Как давно я не был на морском побережье! Мы будем строить песочные замки, плавать, а потом ты закопаешь меня в песок по шею, да так и оставишь!

– Не искушай меня.

– Эй, а может быть, мы пойдем туда вечером и поплаваем голышом? Как же давно я не купался голым! – Он подошел и сел на край постели. Наклонился, чтобы поцеловать ее в губы. Его дыхание было теплым и неглубоким. Маслянистым.

– Мне приснилось, будто я прилетела в Париж, чтобы посмотреть, как приземляется Линдберг. – Грейс села, опершись на подушки. – Как ты думаешь, он уже приземлился?

– Не знаю. Внизу, наверное, есть газеты. Пойду посмотрю.

Грейс хотела заметить ему, что газета там может быть только в том случае, если он купил ее, но он уже исчез, оставив ее пить чай и размышлять о своем сне, таком ясном и подробном, и той эйфории, которую она испытала.

Грейс и О'Коннелл поездом добрались до Дорсета и прошлой ночью приехали в Веймут. На станции их встретил человек в остроконечной шляпе и извилистыми дорогами отвез в дом, стоящий на вершине утеса и предоставленный им английским издателем О'Коннелла.

– По-видимому, это довольно малолюдное место, – заметил О'Коннелл. – Но вид на залив, наверное, великолепен.

Но полюбоваться видами им не удалось. Когда они приехали, было уже темно. Дул шквалистый ветер, враждебно, несколько угрожающе шумели волны. Орас, человек в шляпе, показал им дом, а на кухне с преувеличенной напыщенностью предложил мясной пирог, накрытый чайным полотенцем, который его жена испекла на обед. Это чудо кулинарного искусства было обложено сереющим вареным картофелем. Она также оставила в буфете буханку хлеба, масло, яйца и кувшин молока.

– Завтра в полдень я принесу еще еды.

– А вино здесь есть? – осведомилась Грейс.

– В погребе полно этого зелья. – Орас сморщил нос. – Хозяин пьет его галлонами. Если вы спросите меня, я скажу, что эти бутылки стоят там с незапамятных времен! Они просто заросли пылью! Я бы на вашем месте его не пил.

Ему понадобилась вечность, чтобы научить их пользоваться нагревателем воды. Наконец он удалился, оставив их дать выход подавляемому смеху, и спустился в погреб, чтобы найти хорошую бутылку. Или, как оказалось, две. С половиной.

В переднем вестибюле стоял граммофон с несколькими джазовыми пластинками. Они убрали стулья, сбросили туфли и вместе танцевали на ковре, вращаясь и тесно прижимаясь друг к другу. Останавливались только затем, чтобы отхлебнуть вина, и продолжали танцевать. Наконец голод вынудил их отведать пирога; надломив сдобную корочку, они увидели внутри серые куски мяса неопределенного происхождения с горохом, морковкой и каким-то жирным месивом. Стоя босиком на холодном каменном полу перед кухонным столом, они с аппетитом ели, и, как ни удивительно, еда им нравилась. Картофель же они кидали друг в друга, как снежки, все время хохоча и гоняя друг друга по лестнице.

Их занятие любовью было пьяным и забавным. Они смеясь катались по постели, пока не наступил необычный покой и нежность. Когда они лежали вместе и ее голова покоилась на его груди, Грейс опять поймала себя на том, что хочет расспросить его о смерти Евы и сравнить его рассказ с версией Крамера. Ведь тот предполагал, что она разделяет его подозрения относительно О'Коннелла. На самом деле, чем больше она об этом думала, тем большую симпатию испытывала к своему любовнику. Он оказался втянутым в историю чужого сумасшествия, в чужую трагедию. И эта трагедия до сих пор преследует его в лице безутешного Крамера. Она даже не могла больше сердиться на него за то, что он рассказал ей странную ложь о сделке, когда она поделилась своей тайной о романе с Джорджем. Скорее всего, он не поддержит разговор и ничего не расскажет ей о том, что произошло в том гостиничном номере. Грейс начинало казаться, что самоубийство Евы сыграло свою роль в пятилетнем уединении О'Коннелла.