Когда он ушел Картазаев спросил у профессора, что он знает о гробе и его содержимом. Как оказалось, Манатов о Черепе знал.
— Эпоха палеолита. Два миллиона лет, не больше.
— Не может быть. Он такой древний? — изумился Картазаев. — Как он мог быть причастен к существованию всего этого? Чем это может грозить нам?
— Наше время и время здесь течет с разными скоростями, и мы можем разбиться в чужом потоке времени. Нас размажут чуждые нам секунды и минуты.
— Это неприятно, но я имею в виду наш мир в целом.
— Этого вам никто точно не скажет. Но прорыв чуждого разума всегда чреват непредсказуемыми последствиями. Представьте, что в древний Рим прорвался суперсовременный танк. Он один способен смести всю империю, а ведь она в дальнейшем оказала огромное влияние на всю человеческую цивилизацию в целом. Но об этом я могу говорить долго.
— Не надо. Скажите лучше, а какова роль Черепа, по-вашему?
— Могу лишь предположить, что он является связующим звеном между двумя мирами, один из которых при его посредстве имеет намерение активно внедриться в другой.
— Откуда вы можете знать о его намерениях?
— О своей лаборатории я уже вам рассказывал. Сканеры показали положительный дифферент в сторону нашей реальности. А дальше думайте сами, какие могут быть последствия, — профессор задумался и мечтательно произнес. — Это было бы интересно наблюдать, как рушатся привычные законы. Как самолеты замирают в воздухе, как внутри атомных реакторов цепные реакции превращаются в вялотекущий процесс, и как нечто абсолютно чужеродное, не имеющее с нашей обычной жизнью никаких точек соприкосновения вдруг вторгается в нашу реальность.
— Спасибо не надо, — поблагодарил Картазаев. — Имею противоположное желание. Заткнуть этот фонтан навсегда.
— Да я разве что из чисто научного интереса, — стушевался Манатов.
Картазаев посмотрел на него и признал:
— Знаете, профессор, в образе современного профессора вы мне гораздо более интересны, чем в образе Анвара хоть и водоноса.
Манатов довольно кисло поблагодарил. Картазаев отнес это к тому, что, сбросив свою маску, профессор чувствовал себя незащищенным. С другой стороны, теперь он мог носить очки!
Обмен любезностями прервало возвращение Мошонкина. Под глазом у него был свежий фингал.
— Там следы на песке! — возбужденно сообщил он, а о происхождении синяка высказался довольно уклончиво, сказал, что споткнулся.
— А людей там разве нет? — удивился Манатов.
— Если б я встретил Диего, перед вами уже не выступал, — заметил десантник.
— Я о других людях. Тех, которые не пришли из другой реальности, а жили здесь всегда, — попытался объяснить Манатов. — Хотя жизнью с нашей точки зрения это назвать и трудно.
— Темнишь, профессор! — возмутился Мошонкин.
— Это трудно объяснить, сами все увидите. Нам пора идти.
Они продолжили движение и вскоре достигли того места, где Мошонкин обнаружил следы четырех человек. Число сошлось. Причем одни следы явно женские. Картазаев приложил руку к отпечатку, намереваясь определить его давность, но с тем же успехом он мог трогать антарктический лед.
— Пытаться узнать прошедшее время по температуре следов в мире, где времени нет, это нонсенс, — глубокомысленно заметил Манатов.
Пляж кончился каменной лестницей. Со словами "Я тебе покажу нонсенс!", Мошонкин придержал Картазаева. Так получилось, что Манатов бодро взбежал по лестнице первым, но на самом верху вдруг на что-то налетел, хотя не было видно, на что, и растянулся во весь рост.
— Такая же херня, — заметил Мошонкин и участливо поинтересовался. — Не ушиблись часом, профессор?
На лице Манатова вызревал свеженький синяк.
— На что это я наткнулся? — не понял он. — Бежал, бежал, и вдруг словно автомобиль сбил на полном ходу.
В воздухе застыла крохотная точка. Муха! Прозрачные крылышки распахнуты в полете, а микроскопическое тело вмуровано в пустоту. Они по очереди попытались сдвинуть муху с места. Безрезультатно. Она была незыблема как железнодорожная платформа, груженая углем.
Потом они увидели первого человека. Картина была тяжелая для восприятия. От того места, где они обнаружили муху, начиналась широкая припляжная аллея, на обочине которой располагались летние кафе. В дверях ближайшего заведения стоял мужчина.
Поначалу сложилось впечатление, что он наблюдает за ними. Лишь потом стало ясно, что он не наблюдает, и даже не стоит на месте, а идет. Правая нога выдвинута вперед, левая поймана в момент отрыва и касается асфальта лишь носком пляжной тапочки. Нормальному человеку в такой позиции ни за что не удержать равновесия. Теперь были понятны слова Манатова о том, что жизнь аборигенов трудно назвать жизнью.
В новых условиях профессор чувствовал себя довольно уверенно. Подойдя к замершему (так они стали называть застывшие повсюду фигуры), он хлопнул его по лбу. Тот покачнулся. Потом попытался измерить пульс. Безрезультатно.
— Ступорозное состояние. Полный коллапс, — констатировал Манатов, потом без затей залез замершему в карман.
— Что будем делать дальше? — поинтересовался Мошонкин. — Так и будем мужиков щупать?
— Нет, будем в кабинки к переодевающимся девицам заглядывать! — парировал Манатов.
— Да кто заглядывал? — возмутился десантник. — Я просто пляж изучаю на предмет появления Диего.
Вмешавшийся Картазаев направил перепалку в конструктивное русло, хоть зрелище разлегшихся тут и там полуобнаженных женских тел, с которыми по идее они могли делать все, что душе угодно, вызывал некоторый трепет.
— Какие ваши дальнейшие действия, профессор? — спросил он.
— Здесь в город одна дорога, — Манатов указал рукой вдоль по аллее. — Диего не мог миновать ее. На пляже ему делать нечего. Пойдем за ним.
— Город большой. Там ему легко затеряться, — засомневался Мошонкин.
— Не надо отчаиваться, Вася, — хлопнул его по плечу Манатов. — Придумаем что-нибудь.
— Еще раз дотронешься до меня, получишь по физиономии, профессор, — предупредил десантник. — Для тебя я не Вася, а Василий Иванович!
Не успели они сделать и пары шагов, как внезапно стало темно. Картазаев подумал, что наступила ночь, но когда хотел позвать товарищей по несчастью, то понял, что язык ему не повинуется. Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой.
"Спокойно", — сказал он себе. Если это конец, то нечего и переживать. Можно только мечтать о такой смерти. Чик и ты уже на небесах, где правит бал уже совсем другая ФСБ. Небесная. И самый главный там архангел.
Когда темнота немного прояснилась, полковник обнаружил, что остался один. Все его попутчики куда-то запропастились. Мало того, исчезли все замершие.
— Куда все делись? — подумал полковник безо всякой надежды на то, что услышит ответ.
Но ответ пришел. Вокруг зашелестело, зашипело, и, казалось, сама земля исторгла ответ:
— Им страшно.
— Чего они боятся? — спросил Картазаев уже вслух.
— А ты не боишься? Ты знаешь, что такое настоящий страх?
— Ты хочешь меня напугать?
— У меня нет желаний, потому что ОНИ уже вышли.
— Кто они? — спросил Картазаев и очнулся.
Он лежал на асфальте там, где его настигла мгновенная потеря сознания. Попутчики были не в лучшем положении.
— Должно было случиться нечто подобное, — успокоил Манатов. — В Лубаантун просто так не приходят. В институте с самого начала предполагали наличие некоего барьера.
— Часы пошли, — констатировал Картазаев. — Причем та шкала, где градуировка на трое суток.
— Похоже, начался отсчет, — глубокомысленно заметил Манатов.
— А потом что? — испуганно спросила Дина.
— Два потока времени. Скорости разные, разные направления, нас попросту размажет.
— Опять вы девушку пугаете, — встрял Мошонкин. — И что все профессора такие дураки?
— Не профессора, а профессоры! — взвизгнул Манатов.
— Я думаю, все будет несколько иначе, — прекратил очередную перепалку Картазаев.
Он вспомнил странную фразу, услышанную им в забытьи: "Они уже вышли!" Но когда он хотел сказать о том, что догадался о ком идет речь, то вдруг понял, что опять не может говорить. На этот раз речь касалась только одного слова. Сделав пару безрезультатных попыток произнести запретное, он махнул на затею рукой. Единственное, что его обнадежило это то, что в языке майя слово "гулы" с самого начала являлось табу.
