– Нет. Не сегодня.

– Что-нибудь не так?

– Я просто ничего не хочу сейчас – надеюсь, ты можешь это понять?

– Думаю, что могу, – согласился Майклс скучным голосом и повернулся на спину.

– Почему ты им сказал? – яростно спросила она.

– Потому что я знаю это чертово место лучше, чем кто-либо другой, вот почему!

– Но сознаешь ли ты, что...

– Я должен был что-нибудь сказать. Боже! Как же ты не видишь очевидного? Я же не знал, так?

Она села в кровати, наклонилась к нему.

– Но они подумают, что это сделал ты, Дэвид.

– Не будь такой глупой! Я не стал бы ничего говорить им, если бы это был я. Разве ты этого не понимаешь? Меня заподозрят в самую последнюю очередь. Вот если бы я не согласился помочь...

Больше она ничего не сказала, и он подумал: "Не сделать ли две чашки очень горячего кофе, а затем, может быть, зажечь лампу и посмотреть на свою красавицу?" Но в этом не было необходимости. Видимо, Кэти Майклс согласилась с логикой его слов и успокоилась, поскольку снова улеглась и повернулась к нему. Он почувствовал шелковистую кожу внутренней части ее бедра на своей ноге.

Это похоже на поиск решения в особо трудном кроссворде, подумал Морс, когда в одиннадцать часов тем же вечером сидел в своей гостиной в северном Оксфорде, увенчав все выпитое за день несколькими глотками «Гленфидича» и снова и снова вглядываясь в фотографии, которые Маргарет Далей отдала ему. Чем больше он разглядывал новую улику, тем меньше понимал ее. Необходимо отстраниться, посмотреть на вещи в перспективе, конспективно охватить всю проблему.

Мужчина, изображенный на двух фотографиях, полностью завладел его вниманием. Невысокий либо среднего роста, чуть меньше тридцати лет, длинные белокурые волосы, одет в футболку и линялые синие джинсы, загорелый, с легкой тенью на скулах, предполагающей наличие однодневной щетины. Но эти детали не поддавались точному определению, чтобы считать их абсолютно надежными, чтобы быть абсолютно в чем-то уверенным; видимо, нажимающий на спуск камеры – почти наверняка нажимающая – не имел опыта работы при ярком солнце, заливавшем ярким светом садик, где были сделаны снимки. Хотя Морс знал очень мало (ну, если честно, то вообще ничего не знал) о фотографии, он тем не менее начал подозревать, что снимающий был более компетентен в организации "предмета" относительно "фона", чем ему показалось сначала.

Человек был сфотографирован под углом, слева отчетливо виднелся дом: трехэтажный, светло-красного кирпича, со слегка приоткрытым французским окном на первом этаже, с другим окном, сразу над первым, а над ним еще одно окно. Все оконные переплеты выкрашены в белый цвет, а труба водостока, тянущаяся от крыши до первого этажа, – в черный. Справа – невысокое дерево с большими резными листьями, опознать которое Морс не мог по причине малых (практически отсутствующих) знаний о такого рода вещах. Но фотография говорила еще кое о чем. Несомненно, фотограф или сидел, или присел на корточки, или встал на колени, поскольку голова человека оказалась несколько выше уровня ограды садика (ограда отчетливо просматривалась за листвой и кустами). Немного выгнутая (так казалось) линия крыши простиралась над головой мужчины и обрывалась посередине, обрезанная краем кадра; но все же позволяла догадаться, что дом, возможно, представляет собой дом-террасу[12]?

Потрясающе, сказал себе Морс, как много он умудрился прохлопать при первом взгляде на фотографию. Со странным убеждением, что отыщет окончательную разгадку тайны, если достаточно долго будет смотреть на фотографии, он уставился на них, пока не стал различать два дома вместо одного. Он не смог точно определить, было ли то внутреннее прозрение или опьянение. Хотя, ну и что с того? Ну и что с того, что дом есть часть дома-террасы? Трехэтажных домов-террас из красного кирпича в Великобритании насчитывается великое множество; только в Оксфорде их должно быть... Морс потряс головой и перетряхнул заодно и свои мысли. Нет. Найти дом и садик за ним практически невозможно; фактически остается только одно – лицо молодого человека.

Или?

Внезапно промелькнула мысль, поразившая его. Прямую линию можно увидеть как выгнутую, так он предполагал, или из-за особого угла нацеленности камеры или из-за того, что в панораме существует особого рода круговая перспектива. Но подобное объяснение является менее вероятным по сравнению с очевидным фактом, который буквально лез ему в глаза; простой факт – линия крыши дома-террасы здесь может выглядеть так, как будто выгибается, по одной простой и совершенно очевидной причине: потому что она действительно выгибается!

Может ли такое быть? Может ли такое быть? Он почувствовал столь знакомое покалывание в основании затылка, и волосы у него буквально зашевелились. Он встал с кресла и подошел к книжным полкам, извлек том "Оксфордшир" из серии "Здания Великобритании" издательства "Пингвин"; его рука немного тряслась, когда он вел пальцем по алфавитному указателю – стр. 320. На этой странице он прочел:

– У-ух!.. Есть Бог на свете! Сто тысяч чертей!

Если бы он захотел (Морс это знал), то пошел бы и сию же минуту опознал дом! Он должен быть в южном полумесяце – солнце исключает возможность северного; по этому дереву с его большими, мохнатыми, скошенными (прекрасными!) листьями; по водостоку, по ограде, по траве...

Когда Морс снова оказался в черном кожаном кресле, его лицо светилось от самодовольства. Именно в этот момент зазвонил телефон. Было без четверти двенадцать, голос в трубке был женский – охрипший, слегка застенчивый, с северным акцентом.

Она назвалась доктором Лаурой Хобсон, новой сотрудницей патологоанатомической лаборатории; одной из протеже Макса. Она работала допоздна с Максом, но где-то около девяти часов вечера нашла его лежащим на полу в лаборатории. Сердечный приступ – сильнейший сердечный приступ. Он был без сознания почти все время, пока его везли в больницу. Потом Хобсон звонили из больницы: Макс хотел видеть Морса...

– В каком он отделении?

– В кардиологии...

– Да! Но где?

– Второй корпус. Но вы его сейчас не увидите. Сестра говорит...

– Увижу, – отрезал Морс.

– Пожалуйста! Есть еще одно, инспектор. Он работал над костями целый день и...

– К черту кости!

– Но...

– Послушайте. Я вам очень благодарен, доктор, э-э...

– Хобсон.

– ...но, пожалуйста, простите, если я положу трубку. Понимаете, – внезапно голос Морса стал мягче, – понимаете, Макс и я – ну, мы... можно сказать, каждый из нас имел не столь уж много друзей и... Я хочу обязательно повидать старого негодяя, если он при смерти.

Но Морс уже положил трубку телефона, и доктор Хобсон не слыхала последних слов. Она была очень расстроена. Она знала Макса всего шесть недель. Вместе с тем было в этом человеке что-то очень доброе; и неделю назад она даже видела немного эротический сон об этом безобразном, бесцеремонном и надменном патологоанатоме.