– Насколько я знаю, он их не хранил... – начал Далей.

Но жена прервала его:

– Всего их было шесть или семь из двенадцати, я хочу сказать, которые получились. Несколько фотографий птиц – одна розовая с черным хвостом...

– Сойка! – подсказал Далей.

– ...и две карточки с мужчиной, молодым человеком, – наверно, ее приятелем. Но другие, я уже сказала... вы знаете, они не... просто не получились.

– Я должен их посмотреть, – сказал Морс просто, но непреклонно.

– Он выбросил их наверняка, – заявил Далей. – Какого черта он их будет хранить?

– Я должен их получить, – повторил Морс.

– Господи, Боже мой! Как же вы не поймете? Я никогда даже не видел их!

– Где ваш сын?

Муж и жена переглянулись, и заговорил муж:

– Поехал в Оксфорд, должно быть, – субботний вечер...

– Проводите, пожалуйста, меня в его комнату.

– Какого черта мы вас будем водить по дому! – зарычал Далей. – Если вы хотите его осмотреть, инспектор, сбегайте за ордером на обыск, лады?

– Мне не нужен ордер. Сразу же за входной дверью у вас стоит ружье, мистер Далей, и я готов поспорить, что где-то в доме валяется коробка с патронами. Для того чтобы вскрыть у вас полы, если потребуется, я должен сделать только одно: прочитать вам – всего лишь прочитать, обратите внимание – государственный акт об опасных предметах от 1991 года, № 1531. Поняли? Вы оба? Это единственное, что по закону я обязан сделать.

Но Морсу не было нужды продолжать импровизации на тему недавно принятого закона о взрывчатых веществах. Маргарет Далей встала и направилась к двери гостиной:

– Вы не получите моего разрешения на обыск комнаты Филипа, инспектор. Но если он сохранил эти фотографии, я думаю, что, возможно, знаю...

Морс прислушивался к ее шагам по лестнице, и сердце его неистово колотилось о ребра: пожалуйста! пожалуйста! пожалуйста!

Двое мужчин, сидящих напротив друг друга, не проронили ни слова, вслушиваясь в потрескивание половиц в комнате наверху. Почти ничего не было сказано и тогда, когда Маргарет Далей вернулась в гостиную спустя несколько минут, неся семь цветных снимков, которые она безмолвно передала Морсу.

– Благодарю вас. Еще есть?

Она отрицательно замотала головой.

После того как Морс ушел, Маргарет Далей вошла в кухню, где поставила на плиту чайник и приготовила растворимый кофе.

– Полагаю, ты сейчас пойдешь пьянствовать, – бесстрастным тоном обратилась она к входящему мужу.

– Какого черта ты не сказала мне об этих фотографиях?

– Заткнись! – Она злобно выплюнула это слово и повернулась к нему.

– Где, черт возьми, ты нашла их, ты...

– Заткнись! И слушай, понял? Если ты уж хочешь знать, Джордж Далей, я обыскиваю его комнату, потому что если мы не разберемся, что происходит, и не попытаемся что-то сделать, то он очень скоро окажется в вонючей тюрьме, за решеткой или еще чего похуже, вот почему! Понял теперь? Там было двенадцать фотографий, на пяти была девушка...

– Ты глупая сука!

– Слушай! – взвизгнула она. – Я никогда не отдала бы их им! Я прятала их! А теперь собираюсь избавиться от них. И не собираюсь показывать их тебе. Тебе же в любом случае последнее время на все стало наплевать!

Угрюмый Далей с плотно сжатыми губами двинулся к дверям.

– Хватит стонать, несчастная потаскуха!

Его жена вытащила из тумбочки большие кухонные ножницы.

– Попробуй еще только раз обратиться так ко мне снова, Джордж Далей! – голос ее дрожал от ярости.

Через несколько минут после того, как за ним захлопнулась входная дверь, она поднялась в их спальню и достала из ящика, где хранилось постельное белье, пять фотографий. На каждой из них была запечатлена Карин Эрикссон, голая или полуголая, в различных сексуальных позах. Можно было только догадываться, как часто ее сын пожирал глазами эти и подобные им фотографии, которые он держал в коробке, спрятанной в его гардеробе, и которые она обнаружила во время общей весенней приборки дома в апреле этого года. Она вошла в туалет и, стоя над унитазом, последовательно отрывала от фотографий лицо, плечи, грудь, бедра и ноги прекрасной Карин Эрикссон, тут же смывая поблескивающие кусочки в бегброкскую канализацию.

Еще несколько басен нашего времени

В 21.15 "скорая помощь" со включенной сиреной, сверкая синей мигалкой, подъехала к приемному отделению второго корпуса больницы Джона Радклиффа. Серое лицо человека, которого торопливо катили через автоматические двери на носилках – лоб покрыт испариной, дыхание учащенное и затрудненное, – подсказало старшей сестре с красным поясом безошибочный диагноз, и она немедленно позвонила дежурному врачу, а затем присоединилась к своей коллеге, которая снимала с мужчины одежду и натягивала на него больничную пижаму. Серия торопливых проверок – электрокардиограф, давление, рентген грудной клетки – скоро подтвердила и так очевидное – обширный коронарный тромбоз, почти смертельный.

Два санитара прокатили носилки в кардиологическое отделение, где переложили тяжелого пациента на кровать, быстро задернули занавески вокруг него и приладили пять датчиков, соединивших его грудь с монитором, начавшим выдавать на экран у кровати непрерывные кривые его сердечного ритма, давления и пульса. Молодая, хорошенькая толстушка-сестра внимательно наблюдала, как дежурный врач сделал укол морфия.

– Есть надежда? – спокойно поинтересовалась она через одну-две минуты, когда они стояли у центрального пульта, с которым были соединены мониторы каждой из шести кроватей отделения.

– Никогда не знаешь, но...

– Я училась у него, когда была студенткой. На его лекции мы ходили. Кровь – он специализировался по крови и был ведущим специалистом по венерическим заболеваниям! Его полиция еще всегда вызывала – патологоанатомия – для разного рода заключений.

Сестра взглянула на монитор – кривые сейчас приобрели более устойчивый характер – и вдруг поняла: она очень хочет, чтобы старикан выжил.

– Дайте ему фруземид, сестра, – да побольше. Я чрезвычайно обеспокоен наличием жидкости в легких.

Когда дежурный врач ушел, сестра Шелик посидела у кровати больного, глядя на него с острой жалостью, которую всегда испытывала по отношению к своим пациентам. Хотя ей не исполнилось еще тридцати, она была скорее настоящей медсестрой старой школы, верившей, что, несмотря на любую супертехнологию, уход и простое человеческое внимание по-прежнему остаются незаменимыми. Она положила ладонь правой руки на влажный холодный лоб и несколько минут бережно протирала лицо больного теплой влажной салфеткой. Внезапно глаза его открылись, и он посмотрел на нее:

– Сестра?

– Я слышу вас – что?

– Вы... вы... не свяжетесь от моего имени с одним человеком?

– Конечно! Конечно! – Она наклонилась к нему, но так и не поняла, что он говорит. – Простите?

– Морс!

– Извините, пожалуйста, скажите снова. Я не уверена, что...

– Морс!

– Я все еще... Извините, пожалуйста...

Но его глаза снова закрылись, и ответа на ее мягко повторяемый вопрос так и не последовало.

Случилось это в 23.15.

Красавица жена главного лесничего в это время лежала в кровати, тоже на спине, но с широко открытыми глазами, и ждала, пока наконец в 23.35 не услыхала звук открываемой входной двери, затем щелчок замка и лязг засова. Несмотря на четыре пинты пива «Бартон» и два виски в «Белом олене», Дэвид Майклс знал: он совершенно трезв, слишком трезв, а еще он знал, что с ним творится нечто неладное. Если мужчина не может напиться – плохи его дела. Почистив зубы, он сбросил одежду и скользнул под легкое одеяло. Жена всегда спала обнаженной, и после женитьбы он последовал ее примеру, – возбуждаясь часто не только от вида ее обнаженного тела, но и от мысли о нем. Сейчас, когда он тихо лег рядом с ней в темной комнате, ему стало ясно, что она вдруг опять чудесно и неожиданно нужна ему. Он повернулся, протянул руку и стал нежно ласкать ее грудь. Но она с заметной силой взялась за его запястье и отвела от себя ласкающую руку.