(без даты)

(запись моя)

— Давние это времена, понимаете, плохо помнится, что было более тридцати лет назад. Да, передавал я эти письма. Удивительно, что они сохранились. Вы говорите, у сестры Ванды Потурецкой? Интересно. Я Ванду просил, чтобы не брала с собой никаких таких бумаг. А она взяла. Приходилось тогда переходить Сан. Туда и обратно. Родные у меня были и там и здесь. Удивительное это было время. Я этот путь так освоил, что даже, когда границы уже не было, немцы все заняли, люди приходили ко мне с благодарностью, и те, которых проводил, и те, которым приносил посылки. Потурецкая. Конечно, помню. Учительница. С дочкой.

— Почему вы смеетесь? Что тут смешного?

— Да эти случайные встречи. Потурецкая познакомила меня во Львове кое с кем, кто затем сыграл важную роль в моей жизни.

— Вы говорите о Войцехе Добром, правда? Это я уже расшифровал.

— И меня тоже?

— Вас? Почему?

— Да это я просто так сказал. Ловкий вы, если нашли меня.

— Это было не так уж трудно. Есть ведь адресный стол, а вы живете под своей фамилией.

— Правильно. Под чужой фамилией не скрываюсь. А с Потурецкой тоже смешно было, потому что мы довольно долго вместе с ней у реки в деревне сидели, я ждал остальную партию, то есть группу, которую должен был провести, и надо было прикидываться ее мужем, а сидеть с молодой женщиной в одной комнате, это, знаете ли, дело нелегкое. Хотя красавицей она не была.

— Как она выглядела?

— Как? Крупная такая, выше вас, крепко сбитая, шатенка, но волосы редкие, глаза серые. Лицо простое, деревенское. Но, понимаете, как женщина она все же была чудесная.

— Физически?

— Нет, как человек.

— Значит, когда переправляли, хорошо узнали ее?

— Не важно где и как.

— Извините, может, вы помните какие-нибудь ее характерные черты, взгляды, слова, я имею в виду ее идейные позиции. Это очень важно.

— Боялась она, здорово была напугана. Боялась, что ребенок заплачет, боялась, что я предам, во Львове всего боялась, боялась этих своих Гурников, боялась, когда мы поили ее дочку чаем с отваром, чтобы спала. Водку пить боялась. А холод был страшный. Но, когда переходили реку, держалась мужественно.

— Я не о том спрашиваю, меня интересуют ее взгляды в тот период. Может, она что-нибудь о муже говорила, о Вацлаве?

— Случая не было, а вообще-то зачем вам именно мое мнение? Наверное, достаточно сохранилось документов, которые лучше свидетельствуют о жизни и взглядах Потурецких, чем все мои воспоминания. А вообще-то я в самом деле не разговаривал тогда с Вандой о политике или идеологии.

— Ну, хорошо, но ведь она убегала из Львова? Это о чем-то говорит?

— Ни о чем не говорит. И вообще, как можно говорить о бегстве, она как раз убежала во Львов, а потом просто возвращалась домой.

— И да, и нет. Она подчинилась решению мужа. Вы, может быть, не знали, но она знала его убеждения и могла предполагать, что он выберет Львов, именно он уйдет на восток. Это существенный момент. Я должен учитывать, что решение Потурецкого могло зависеть не от его переживаний, а от мыслей и настроения его любимой жены и подруги.

— Понимаете ли, я мог бы наболтать вам все что угодно, наврать, о чем мы тогда говорили с Вандой, во Львове и у Сана, и в Кракове с Вацлавом, и никто бы не смог опровергнуть. Но зачем? Вы пишете не политический роман, а историческую работу, поэтому вас должны интересовать только факты.

— Вы упомянули о разговоре с Потурецким в Кракове. Когда это было?

— Первый раз, когда пришел с этим письмом от Ванды. Я его передал ему в Кракове. Видимо, в целях конспирации я не отправил письмо почтой и не поехал в Гурники.

— Он вас потом благодарил?

— Благодарил. Даже лично.

— Ну, вы не очень-то разговорчивы. Когда? Как?

— Так сложилось, что потом мне нужен был «Штерн», то есть Потурецкпй. Вот мы и встретились снова.

— Не понимаю я вашего недоверия ко мне, почему столько лет молчали, никому не рассказывали о своем знакомстве с Потурецким.

— У меня были на то свои причины.

— Извините, вы были в ППР?

— Да нет, совсем в другом месте, но об этом в другой раз, когда вы обо мне будете книгу писать, ладно? Потому, что это уже совсем другая история…

(из посмертно изданного сборника «Живу», «Книжка», Варшава, 1946)

(«Летопись Турников», «Товарищество гурничан», Турники, 1947. Отрывок из статьи Яна Житневского «Букинист»)

Во время оккупации особую роль в культурной жизни нашего города играл букинистический магазин, находившийся на центральной площади в помещении бывшей переплетной мастерской Яна Цены. Открыт он был сразу же после сентябрьской кампании 1939 года «скромным» кооперативом, духовным руководителем которого был преподаватель гимназии имени Тадеуша Костюшки Вацлав Потурецкий. Он лично руководил, новым заведением. Благодаря его стараниям этот магазин вскоре мог конкурировать с лучшими краковскими букинистическими магазинами, а его книжный фонд непрерывно увеличивался. Пока оккупанты не издали приказ изъять произведения политического и патриотического содержания, в нашей букинистической лавке можно было купить много ценных изданий, относящихся к периоду Большой эмиграции,[3] мы располагали книгами из частных библиотек, много было старых журналов, энциклопедий, отечественной художественной и научной литературы. Правда, позднее такие книги изымались с полок, но только для вида. В то же время значительно возросло общее количество книг, поскольку многие люди, и в первую очередь интеллигенция, продавали буквально все, чтобы только выжить.

Учитель Потурецкий, для краткости его звали «Учитель», был всем хорошо известен. В первые годы оккупации его представительная фигура постоянно виднелась в витрине букинистического магазина, и многие приходили в лавку не только ради покупок или продажи, а просто, чтобы перекинуться с ним несколькими словами или просто подышать атмосферой спокойствия и уверенности, которая воцарялась от одного его присутствия. В витрине лавки был выставлен барометр, стрелки его в виде фигурок мужика и бабы попеременно указывали то хорошую, то плохую погоду, вот и Потурецкий был вроде барометра. Всегда на месте. В городе и в мире происходили разные события, и то, что он был все время на месте, рассматривалось почти как признак устойчивой погоды. Его уверенность в себе была заразительна. Ведь он был офицером запаса и подлежал регистрации, являлся видным представителем польской интеллигенции, до войны был связан с левыми, печатался, поэтому в любой момент его могли предать. Я не знал тогда, что он был организатором и руководителем подпольной коммунистической организации, и вот теперь я еще больше восхищаюсь им, его спокойствием, которое столь необходимо было всем нам в черную ночь оккупации.