(отрывок из книги Т. Кромера)

Изменение, как сейчас принято говорить, профиля производства завода сельскохозяйственных машин и оборудования и его значительное расширение облегчили нашу задачу, мы теперь имели большие возможности для проведения своей работы. Вместе с тем немцы установили более строгий режим на заводе, и мы начали уже сомневаться, удастся ли вообще в таких условиях изготовлять мои мины. Я решил сам поговорить с рабочими и лично в этом убедиться. Так я впервые столкнулся по-настоящему с рабочей средой. Как каждый интеллигент, придерживающийся левых взглядов, я чувствовал определенную вину перед «пролетариатом» и идеализировал его под влиянием прочитанных мною книг, а вступление в «Союз» и рекомендованные Потурецким брошюры, в которых рабочие изображались чуть ли не ангелами революции, а также многочисленные дискуссии о социализме, о роли и задачах пролетариата — все это явилось причиной того, что к выполнению задания я приступил, испытывая, с одной стороны, робость, а с другой — искренний интерес.

Тогдашний мой гегемон насчитывал 750 душ, из которых только около ста являлись настоящими рабочими, а остальные были направлены на завод биржей труда. В то время удостоверение рабочего ценилось на вес золота, а царившая повсюду бедность вынуждала соглашаться на любую работу. Такое удостоверение служило защитой во время облав и вывоза на принудительные работы в Германию, поэтому за фальшивое платили тысячу злотых, а за подлинное и говорить нечего! Желающих было много. «Настек» и Добрый постарались устроить на завод нескольких наших товарищей, легальных и нелегальных, что прошло относительно гладко, так как мы имели уже определенные связи и на бирже труда. На заводе изготовлялись саперные лопатки, котелки, фляги, полевые кухни и другое подобное снаряжение. Хотя это и не являлось оружием, но все равно была введена военная дисциплина, а заводская охрана в своей придирчивости и строгости не уступала жандармерии и СС.

Мне посоветовали поступить на завод кладовщиком, а поскольку я хорошо знал немецкий, меня приняли без всяких формальностей, и никто не удивился, что я меняю профессию, люди привыкли, что выбитые из колеи интеллигенты брались за самые неожиданные занятия. Например, большая фирма в Гурниках, производящая деревянную обувь, была основана и управлялась представителями высшей довоенной администрации и их женами. Я радовался не только тому, что удалось осуществить согласованный с организацией план, но и относительно высокой зарплате и продовольственному пайку. Последнее время, несмотря на попытки моей жены заработать кустарничеством, мы жили впроголодь. (…)

В первую же получку каждый из польских мастеров сунул мне в карман халата конверт с деньгами. Я не протестовал, стараясь сойти за «своего». Беря свою «долю», я понимал, что они дают мне ее отчасти из жалости к «интеллигенту», отчасти чтобы подкупить меня, потому что все крали, в чем я убедился в первый же день, крали, что придется и как придется, от злости на немцев, из-за нужды и даже из чувства протеста, а я должен был скрывать недостачу. Крали цветные металлы, проволоку, заклепки, жесть, инструмент. Первую беседу на эту тему я провел с жестянщиком Беднареком.

— Стоит ли, пан Беднарек? Могут шлепнуть за кусок жести. Стоит ли рисковать жизнью?

Он заморгал, словно не понимая, что значит «жизнь», а потом пренебрежительно махнул рукой. Он не думал о сознательном саботаже, о нанесении урона врагу, чтобы ускорить победу. Просто жизнь потеряла всякую цену, более ценным стал лист оцинкованной жести. Хотя Потурецкий никогда не работал в промышленности, он прочитал мне целую инструкцию по проведению саботажа на заводе, с детальными указаниями, как его осуществлять, какие применять методы, чтобы нанести максимальный урон врагу, не подвергая людей излишней опасности. Откуда он все это знал, трудно сказать, однако его инструкция была удивительно конкретной, в ней предусматривались даже такие элементы, как слабая забивка заклепок и неэкономное использование листового металла. Жаль только, что, находясь на нелегальном положении, он не мог руководить непосредственно моей работой, хотя проявлял к ней большой интерес и время от времени подробно расспрашивал меня обо всем, демонстрируя при этом отличную осведомленность, будто бы сам работал на заводе. Его интересовало в первую очередь настроение рабочих, а оно было Далеко не лучшим. Обращаясь ко мне, они говорили:

— Ну что, пан учитель, русский и немец вырыли себе общую могилу под этим Сталинградом?

Я знакомился с людьми и цехами; на заводе, как договорились, у меня не должно было быть контакта с членами партии, даже с теми, которые изготовляли для меня детали мин, корпуса и днища, стержни и пружины. Нередко я превращался в детектива, лазил по цехам, пытаясь угадать, кто посвящен в наши дела, кто работает на нас. Однажды к концу дня, когда уже стемнело, на склад явились двое молодых рабочих, которых я не знал. Закрыли дверь на ключ, один схватил меня за руки, а другой погасил свет.

— Шпионишь, легавый?! Постараемся отбить тебе всякую охоту следить за нами, а если пикнешь хоть слово, прихлопнем как паршивую овцу!

Он бил меня наотмашь рукой по лицу, пинал коленом в живот, ругаясь и обзывая меня всяческими словами, потом с силой толкнул на табуретку, всего избитого и стонущего от боли. Я готов был сказать: «товарищи, что вы делаете, это же я, ну, который сконструировал мину», но тут мне пришло в голову, что эти люди, возможно, не имеют никакого отношения к минам, а опасаются моей мнимой слежки из-за своей «левой работы». «Настек», когда я описал их внешность, признался, что это его люди, и похвалил меня за молчание. Мы не должны знать друг друга, так будет для нас безопаснее. Пусть каждый занимается своим делом. Однако тайна моя вскоре раскрылась, так как спустя несколько дней я встретил их в мастерской «Настека», где проводил инструктаж по изготовлению мин. На этот раз именно они пришли и, увидав меня, остолбенели от изумления. Я до сих пор помню их фамилии. Если они живы, пусть простят мне описание этого инцидента. Одного звали Мечислав Потоцкий, ему было лет 25, другой постарше, Мечислав Пила, из Гурников. Тогда мы крепко выпили, «чтобы загладить недоразумение».