Дискутировали мы долго, сегодня трудно восстановить, кто что говорил. Кажется, прошло мое предложение, все понимали, что общепольская партия прибавит нам силы, к тому же создается она при моральной поддержке Коминтерна, и когда Войцех предложил проголосовать, все были за вступление в ППР. А потом, уже после голосования, Ян Добрый еще раз взял слово и сказал, что, по его мнению, следует организовать всеобщую забастовку и подготовиться вооруженным путем принять власть, когда начнется освобождение Польши Красной Армией, и что такую точку зрения должна высказать наша делегация в ЦК ППР. Он считал, что цели партии должны быть открыто провозглашены, чтобы все о них знали, только, по-моему, то есть я так думаю, он попросту не верил в силы польского пролетариата и рассчитывал только на Красную Армию, не верил в польский путь к социализму, знал только один — советский. Тут Войцех довольно резко оборвал его:
— Ты коммунист и должен подчиниться решению партии!
Войцех, видно, сыт был по горло рассуждениями брата, он еще перед собранием долго с ним беседовал и, наверное, решил, что приобщил его. Слова «решение партии» подействовали на Яна, он больше не выступал, сидел до конца совещания молча, даже не попросил слова; когда выбирали делегата в ЦК новой партии, я предложил Потурецкого.
Мы должны были в скором времени собрать основной актив «Союза» и зачитать обращение ППР, принять название этой партии и избрать Комитет. Я обо всем этом уже писал в 1952 году, хотя в те годы не так-то просто было рассказать правду о людях и проблемах. Я тогда не лгал, я действительно так оценивал Потурецкого и нашу организацию. Теперь же я смотрю на то, что было тогда, спокойнее и пишу не только о том, что видел и знал, а уже с учетом того, что узнал сейчас. (…)
Свет надежды
(стихотворение Потурецкого из сборника «Живу», неоконченное, датировано: «февраль 42-го»)
Настало время говорить как люди,
как люди-ангелы, как люди-звери,
искать средь песен ту, чтобы осталась,
искать в родимой речи постоянство,
В этом пейзаже черно-белых улиц,
где небеса, беременные снегом,
пронзил зеленый шлем костельной башни,
треск выстрелов и замковые стены,
на том холме, где вниз по склонам, в дроке
земля ползет и пузырьки в потоках,
в канаве грязной черная ермолка,
последний след зарытых восьми тысяч
в этом пейзаже, где жизнь еле тлеет,
а смерть обычна, как надел земельный,
рождаются на свет новые люди.
Настало время возродиться в бунте,
глазом ребенка, мозгом истории
снова взглянуть на мир, на человека
и расплатиться собственною жизнью
за то, чтоб сохранить жизнь миллионов.
Птицы весну приносят. А вот эта,
ища гнезда, упала на край смерти,
попав в пейзаж, где также строят гнезда
другие птицы, что не улетают,
зимуют здесь, чтоб стать пищей голодным,
и сами кормятся божьей коровкой
судьбы или червяками, а порою
зерном, рассыпанным из книг священных.
Тот человек пришел. И хочет веры.
А я — что я? Безверие? Сомненье?
Я одинокий шел с лучом надежды,
пришли мы вместе. И все, что есть вера,
во мне восстало. И теперь я должен
стать частью целого, частью чего-то,
что вне меня, чего я только атом
то есть, церограф должен подписать я
кровью других, кто спит сейчас спокойно,
не зная даже, что судьба их ныне
в моих руках, да, кровью тех рабочих,
обученных страданиям и муке,
инстинктом птичьим ищущих дороги,
тех юных, грезящих призывом к бою,
тех пахарей, тоскующих о пашне,
товарищей, которые прозрели,
и тех, кому остались гнев и мщенье.
Сидим все вместе, кутаясь в шинели,
ждем, словно поезд наш вот-вот подходит.
А проволока стонет на морозе,
и кровь алеет в гнездах семафоров.
О кто мы, персонажи этой притчи
рождественской — изгнанники из хлева,
где мирно пережевывают время,
что создано затем, чтоб просто быть?
Здесь есть товарищ, изгнанный из тела,
которое убили, он боролся
за формы красоты, сам создавал их,
он говорит: «Довольно колебаний,
нужны нам силы, чтоб осилить силу».
Здесь есть товарищ…
Февраль 1942
Счет
(как выше)
март 1942
всего из зарплаты — 150
за костюм — 150
450
это = 10 кг шпика!
одолжить 100
550
Растерянность?
(отрывок из романа Леслава Кжижаковского)
(…) «Штерн» находился в растерянности, и, хотя согласился с тем, что предлагал представитель ЦК ППР, хотя принимал в общих чертах программу партии, все же сам факт, что наш «Союз» должен подчиниться пока еще некоей неопределенной силе, руководимой неизвестными людьми, представлялся ему немалой проблемой, главным образом морального свойства. Жена, которой он подробно рассказал о встрече, на этот раз полностью разделяла его сомнения. Для нее дело было не в программе, а скорее в практических последствиях слияния, но и она не могла предложить ничего конкретного, кроме как ждать, пока вопрос прояснится в Варшаве. И он в поисках выхода из мучивших его сомнений искал кого-нибудь, с кем бы мог со всей объективностью поделиться своими мыслями, выговориться, внести четкость в свои размышления.
Воскресенье. Мать «Леха» пошла в костел, в доме пусто и тихо. «Штерн» позвонил условленным способом.
— Ты один? Никто не помешает?
Они садятся перед печкой, «Штерн» греет руки, в его квартире холодно, не на что купить топлива, уголь очень подорожал, а дрова кончились.
— У нас есть запас угля, возьми пока, — предлагает «Лех». — Я тебе подброшу завтра пару ведер.
— Спасибо. Однако я не за углем, а за советом. Я расскажу тебе одну историю, а ты определи, насколько она тебе покажется правдивой.
И он рассказывает о «Петре», Войцехе Добром, и его миссии, признается, как первоначально возникли подозрения, что это провокация, а потом продолжает голосом, полным сомнений:
— Видишь ли, партия была распущена по приказу Коминтерна. Сейчас срочно создается какой-то новый руководящий центр, на самолетах перебрасывают людей в Польшу с заданием создать партию, а перед войной решительно предостерегали от таких попыток. Здесь что-то не так, а что — не знаю.
«Леха» не интересуют проблемы КПП, его политическая жизнь началась с сентября 1939 года, а все, что было до этого, его мало касалось, ему понравились мысли, содержащиеся в программе ППР, которые он сейчас услышал от Учителя, мысли действительно новые и тоже связаны с сентябрем 39 года.
