После сытного обеда Манька и Борзеевич расслабились, наслаждаясь девственной природой и жмурясь от солнечного света. Манька жалела только об одном, что так и не увидела весны. А без весны, без подснежников лето было неполным, даже такое красивое. Думать о будущем не хотелось, но мысли приходили сами собой. Оставалось не так уж много времени, когда они достигнут цивилизованной части государства. С Вершины Мира она видела, что гор оставалось всего три, одну они прошли. Две не десять, когда каждая гора выше другой в два, а то и в три раза. И она лениво размышляла, чем проткнуть Благодетельницу и вампира: осиновым колом, стрелой, или пытать их живой водой и крестом крестов… За приятными мыслями, о Горынычах Пекельных она вспомнила не сразу, но вспомнила — и настроение упало ровно наполовину, она сразу же вернулась в свое бытие, в котором Борзеевич, подперев голову руками, лежал на животе и тупо, облизываясь, пялился на гнезда орущих птиц, облепивших все скалы неподалеку.

Из-за гнезд и норок шла драчливая разборка. Манька с любопытством проследила за его взглядом — наверное, Борзеевич думал о яйцах, которые должны были быть в гнездах. По скалам стайками лазили пушистые зверьки, выгибаясь и ловко прыгая, пытаясь забраться в гнездо, или промышляли под скалами выпавшими птенцами. Мелкие песцовые и лисьи охотились и за теми, которые замешкались и проглядели врага. Расстраивало то, что птицы проносились над головой тучами, не упуская возможность угодить фекалиями прямо на голову, наказывая тем самым пришлых.

— Многие водоплавающие не улетают никуда, озеро не замерзает и рыбы много, — сказал Дьявол, заметив, как Борзеевич рассматривает толстого ленивого гуся, имеющего красный гребень и грудь. — Это, Борзеевич, человеку уже не увидеть, таких в мире нет. Посмотрел и забудь, не разевай роток на чужую собственность! Манька, ты так и не загадала желание! — напомнил он, углубляясь в изучение структуры ложного опенка, который она ему вернула недоеденным.

Борзеевич оставил гуся, стянул ботинки, развернул портянки и проверил состояние своих ног.

— Ни единой потертости! — удивился он, разглядывая портянки, поднеся их к носу. — И не пахнут, чистые!

— Сносу им не будет! — заверил Дьявол, откладывая опенок и принимаясь за разрез в своем плаще. Место выреза срослось, но срослось неровно. Дьявол сделал надрез и обрезал лишнее, сметав место разреза ниткой.

— Что-то в голову ничего не приходит, — пожаловалась Манька, подсаживаясь ближе. — Давай помогу!

— Нет, Маня, этот плащ мне зашивать. Не суметь тебе! Это такой плащ, который волочиться за мной повсюду. И если скажу ему: стоять, будет вечно стоять, пока не заберу.

— И взять никто не сможет? — удивилась Манька, вспоминая, как уютно ей под ним спалось. — Да ну! — не поверила она.

— А ты попробуй, — предложил Дьявол, усмехнувшись и защипнув краешек плаща в руке. — О, ты еще не представляешь, что такое укусить не в землю, а в сознание…

Манька поднесла руку, но не успела она дотронуться, как плащ набросился на нее, мгновенно объедая плоть на глазах.

Манька взвыла, отскочила, с ужасом уставившись на пораженный участок кожи и объеденные пальцы, которые болтались костяшками на неизвестно чем. Слезы текли по ее лицу — боль была такой сильной, и пораженная кожа чернела так быстро, захватывая новые участки, что она не сомневалась, что кроме обеда материя плаща впрыснула в нее яду. Вся боль, о которой она знала, не стала бы и сотой долей того, которая волнами врывалась в ее сознание.

— Я сам! — сказал Дьявол, зажимая запястье, чтобы остановить распространение заражения. Манька вдруг поняла, что не чувствует ничего, кроме боли, как будто у нее не было тела.

Борзеевич, заметив необычное свойство плаща, вскочил с круглыми от ужаса глазами, далеко отбрасывая портянки, которые повисли на ветке дерева и, поддавшись общей панике, перегрызли ее, упали и поползли к Борзеевичу.

Борзеевич, петляя, бросился наутек за спину Дьявола и умирающей Маньки. Дьявол паники не ожидал…

— Борзеевич, не борзей, подбери, а то обидишь! — строго сказал он. — Так и мир миру недолго скормить… Я же сказал, подбери, черт ты этакий, они чувствуют твой страх!

Дьявол поднял Борзеевича за шиворот из-за себя и бросил в сторону портянок, которые уже подползали, пробуя на зуб все, что им попадалось. И как только Борзеевич оказался рядом, они набросились на него, обмотавшись вокруг ноги, и тут же успокоились, согревая его светлыми чувствами, отчего по лицу его потекли слезы, так приятно их было носить, и так страшно он был ими напуган, в основном Манькиным криком.

— Успокойся! — устало приказал Дьявол, махнув рукой Борзеевичу. — Тебя же защищали! Знамение тебе, что только ты поладил бы с ними!

— А что мне делать-то, чтобы не кусались? — прохрипел Борзеевич осипшим голосом.

— Погладь их, они это любят! — сказал Дьявол сердито. — Тут такая больная Манька, а ты о себе только думаешь! Будь добр, принеси живой воды! Всего делов-то было пальцы отреставрировать, а теперь всю руку придется лепить из пустого места!

Борзеевич встал на цыпочки — осторожно ступая по земле, побежал к бутыли, которая стояла у костра.

— Быстрее!!! — заорал на него Дьявол, сверкнув глазом.

Борзеевич, заметив свет в глазах у Дьявола, припустил бегом, неся бутыль на вытянутых руках.

— И ты не кричи! — устав от воплей и крика, устало сказал Дьявол, положив вторую руку на ее лоб, отчего боль утихла, или ей только показалось, потому как увидела она себя со стороны.

Как в Аду, когда вдруг потеряла связь с матерью.

И видела она, как повалилась наземь, придерживаемая Дьяволом, как Борзеевич поит ее живой водой, как Дьявол что-то сказал своему плащу и тот поехал в сторону Маньки, снова присасываясь и выплевывая мясцо, которым обрастали ее пальцы, вытягивая обратно боль и гадость, которую сам же и впрыснул. Рука ее поначалу заболела, потом стала розоветь, потом исчезли все симптомы…

И тут Манька оказалась сама в себе.

— Ну вот! Как новые! — сказал Дьявол, проверяя состояние ее руки. — Пальцы болят?

— Нет, вроде бы, — ответила Манька, пошевелив рукой. — Что это было-то?

— Это плащ у меня такой. Он тоже между Раем и Адом проткнутый и проверенный. Коричневая чума на все, что мне не хочется видеть. Образчик параллельности и воспитан до ужаса, — гордо произнес он, накрываясь плащом с необыкновенной к нему любовью. — Мы с ним Край земли и Начало. Вреден, знаю, но вредностью от меня заразился. Пока на мне, мне мог бы грозить только полный идиот.

— Ну, вообще-то, и без него не особо отваживались бы! — порадовалась Манька за Дьявола, покосившись на мирно лежавший рядом плащ. Значит, для устрашения у него был не только Ад…

— Так ты, Маня, желание еще не загадала, помнишь ли? — напомнил ей Дьявол в который раз, закончив с плащом, на котором даже шва не осталось, и принимаясь обратно за отложенного опенка.

Борзеевич, убедившись, что материя плаща способна не только искалечить, но и вернуть в первоначальный вид, успокоился совсем, радуясь, что и у него есть такие проткнутые параллельные кусочки материи.

— Манька, — подсказал Борзеевич, — проси себе такой же! Смотри, какие у меня портянки! Гадом буду, если мне насолить! — он с уважением и трепетом посмотрел на свои ноги. — Бог сказал — Бог сделал! Лови его на слове!

— А можно? — искренне обрадовалась Манька, представляя, как закусывает такой плащ вампирами.

— Ну, это ты загадала! — с озабоченностью задумался Дьявол. — Нет, Маня, пока вампир судиться с тобой, нельзя. Съест он тебя, если вампир переизбран будет. Но желание твое принял. Есть такой. Будет, когда сможешь носить его.

— Значит, никогда? — расстроено спросила Манька, понимая, что желание пропало.

Лезть снова в горы ради одного желания ой как не хотелось. С этой стороны гора была круче. Пропасть на пропасти, крутизна, а с той стороны уже готовые ступеньки. Одно дело спуститься вниз на том же Дьявольском плаще, как на парашюте, второе подняться вверх. Надежно укрыта была Вершина Мира и к ней лучше с той стороны, через восемь гор. Борзеевич виновато смотрел на Маньку, краснел и пыхтел — он тоже сообразил, что совет был не самый удачный.