Утром по дороге в цех Алексея встретил Иван Гаврилович Соснин. Он и пожелал первым из заводских друзей-товарищей успехов на весь новый год и, по возможности, крепкого личного счастья. Алексею было приятно услышать поздравления своего бывшего учителя, а теперь — такого же бригадира, как он сам. Он относился к Соснину с большим уважением, наверное, даже любил за необыкновенную человечность, заботу и справедливость.

Эта встреча рассеяла на какое-то время мрачное расположение духа, которое нагнеталось все последние дни. Теперь, после объяснения с Ниной, — а он ждал его, как облегчения своих страданий, — именно теперь Алексей рассчитывал на то, что жизнь войдет в нормальную колею и не будет в ней никаких неясностей. Но так не получилось. Он думал сейчас, что своим признанием обманул и Нину, и самого себя. Ведь он по-прежнему не любит Настю и никогда ее не любил. Все, что произошло с ними, было случайностью, по крайней мере, для него, Алексея. А он отказался от настоящего счастья, пытаясь заглушить свое чувство, и, отвергнув большую привязанность Нины, причинил ей обиду и боль.

Как жить дальше, Алексей не знал, и посоветоваться ему было не с кем. Даже Ивану Гавриловичу не расскажешь всего. Он, может быть, и поймет, даже наверняка, но что сможет сказать, когда все так запуталось в жизни?

А Соснин молчал, чувствовал, наверно, что с Алексеем творится неладное, но не торопил его. В таких случаях лучше подождать, когда человек заговорит сам. А еще лучше: пусть помучается, но самостоятельно решит, каким образом поступить ему. Это за слабым душой надо приглядывать, чтобы не натворил глупостей. Алексей — сильный. Не найдет выхода из тупика — подскажет дорожку жизнь.

Рассудив таким образом, Соснин заговорил о делах производственных. Спросил, велик ли прошлогодний задел, прошло ли предложение Алексея о совмещении операций на сверлильных станках. И задел оказался подходящим — можно спокойно начинать новый год, — и предложение прошло, иначе бы и задела такого не было. Устинов, по определению Алексея, оказался не бюрократом, а самым настоящим цеховым технологом, который оперативно решает насущные вопросы производства.

— Ну и добро! — довольным голосом подытожил Соснин, когда пути их расходились: одному — направо, на участок носков, другому — прямо, на картерный. — Будем надеяться, что в новом году все у нас с тобой пойдет как надо!

— Будем! — с благодарностью отозвался Алексей. — Спасибо, Иван Гаврилович! Приходите на участок, не забывайте.

— Я-то приду, вот ты забегай. — И он кивнул, прижмурив глаза, — такая у него была доброжелательная и подбадривающая улыбка.

В токарном пролете повстречался Чердынцев. Пожали руки, поздравили друг друга с Новым годом.

— Потянем, значит, еще год? — сказал Чердынцев. — Самые тяжелые — за горбом.

— Будем надеяться, — повторил Алексей слова Соснина и сразу перешел к делу: — Как со штамповкой?

— Навалом, — ответил Чердынцев. — Хуже то, что заболел Петро.

Эта новость не сулила ничего хорошего. Поставить вместо Гоголева некого, а поток на участке начинается здесь.

— Надо что-то думать, — проговорил Алексей. — Начинай. Потом, может, встану я.

Обойдя все станки, Алексей снова, как и в прошлую смену, остановился у фрезерного, на котором прежде работал Паша Уфимцев. И на этом месте тоже не было постоянного фрезеровщика. Кто-то всегда подменял Пашу, иной раз сам Алексей, а сегодня — хоть разорвись, ни одного резервного человечка. Алексей посмотрел вдоль ряда станков, прикидывая, каким может быть выход из положения, но так ничего и не придумал.

Решение подсказал сам Паша. Ведь это же он какой-то непривычно осторожной походкой двигается навстречу. Ну конечно он! А Паша расплывается в улыбке чуть не до ушей. Рот у него большой, если смеется, и словно бантик, когда серьезен. А вот лицо — как не его. Прозрачное. Не сходящие круглый год веснушки отчетливо выступили на бледной, бескровной коже.

— Ну, здорово! — говорит он слабым голосом, протягивая руку. — Не ждали, видно?

— Как не ждали? — ощущая кое-какую силу в руке Паши, отвечает Алексей. — Еще как ждали. Выписался?

— Все, списали, да вот только пока на легкую работу.

— Это понятно. Совсем легкой у нас нет, но что-нибудь полегче подберем. — И у Алексея мелькнула, как ему показалось, удачная мысль: поставить Пашу диспетчером, а диспетчера перевести на станок. Временно, пока не окрепнет Паша. — Ты постой здесь, а можешь где-нибудь и посидеть. Только не отлучайся далеко. Очень хорошо, что выздоровел. Молодец! А мы с Кругловым обмозгуем, как быть…

И Алексей, обрадованный, идет дальше, мимо станков, прикидывая, как лучше организовать работу. Разобравшись в делах бригады, он спешит на оперативку к Круглову. В начале недели у него, как обычно, собираются бригадиры, а в последний ее день — все станочники. Тогда и подводятся итоги работы участка, а сейчас надо эту работу организовать как можно лучше.

Все уже собрались. Тут и Анатолий Порфирьевич. Оперативка проходит по-деловому. Круглов выслушивает мастера, диспетчера, бригадиров. Принимает или отвергает их предложения, уточняет задания на день и на всю неделю. Алексей рад, что Круглов доверил Паше Уфимцеву работу диспетчера. Выход из трудного положения найден, все остальное уладится, и не беда, что теперь нет хозяина на одном станке. Не первый раз, да и Гоголев со дня на день появится в цехе.

Весело крутились станки, новый трудовой год начался дружно, с надежным запасом деталей и заготовок.

Освободившись на время от бригадирских забот, Алексей вернулся в токарный ряд и запустил гоголевский станок. Стол, подобный гигантскому волчку, быстро набрал обороты. Сначала от его вращения потянулся холодный ветерок, а после прикосновения резца к детали пошло устойчивое, припахивающее угаром тепло. Запах очень похож на тот, когда Валентина Михайловна печет на растительном масле картофельные оладьи. От Валентины Михайловны воспоминания перешли на Галину, к ней, по всей видимости, неравнодушен брат Владимир; но это их личное дело, ему бы, Алексею, как-то разобраться в себе и своих делах.

Настю он не видел со вчерашнего дня, не поздравил с Новым годом, и она не поздравила его. Видеть Настю не хотелось, хотя Алексей знал, что встреча с ней приближается, потому что до обеденного перерыва совсем немного времени.

Возле деталей, спущенных со станка при помощи подъемника, появился Альберт Борщов. Он крикнул какое-то приветствие, взмахнул рукой и присел у поблескивающих по окружности передних половинок. Алексей заметил, как Альберт, промерив детали, несколько раз стукнул молотком по клейму. И вот он подошел ближе, поздравил с Новым годом, спросил, как идет жизнь.

Дождавшись, когда медленно опускающийся резец срежет всю поверхность, Алексей выключил станок и тоже поздравил Альберта.

— Жизнь идет. Как видишь, — добавил Алексей.

— Да я не про это. Как личная?.. Ты, оказывается, честный. Я имею в виду — не оставил Настю.

Ничего не ответив, Алексей опустил на круглый стол станка очередную деталь. Борщов не уходил, чувствовалось, что он намеревался сказать еще о чем-то, но не решался.

— Не хотел тебе говорить, и все-таки, думаю, надо. У нас, мужиков, должна быть своя солидарность. Только ты меня не выдавай. В общем, не беременна твоя Настя. Это ее Репнин надоумил. А Настя, видно, и в самом деле любит тебя. Знаешь, у нее вырвалось однажды: «Леха все равно будет мой! Пусть лучше на фронте погибнет, но — мой!» Вот и ухватилась за придуманное Репниным. У женщин есть такой хитрый прием. На крючок берут неопытных, вроде тебя…

Резец вновь срезал слой металла с бешено крутящейся детали, упрямо спускаясь к самой нижней кромке. Лицо Алексея стало каменным.

— Ты не обижайся, — продолжал Борщов. — Я ведь тут ровным счетом ни при чем. Но это сущая правда. Думал, не скажу, — буду чувствовать себя виноватым всю жизнь. Репнин, по всему видно, сволочь. А я сволочью быть не хочу. По крайней мере, перед тобой.