Вот вам еще один эпизод войны, в котором, между прочим, боевой и трудовой подвиг как никогда ярко соединились. На плохих-то самолетах много не насбиваешь.

Владимир поднялся и, опираясь на палку, медленно прошел к этажерке. Там лежало несколько пачек папирос «Красная звезда». Он взял пачку, надорвал уголок, достал папиросу и закурил. Так же медленно, с пачкой в руке, вернулся к столу, положил папиросы перед Алексеем.

— Чего только не бывает на войне, — сказал Владимир. — В обыкновенной жизни и то жди всяких неожиданностей, а там… Вы куда? — обратился он к Насте, увидев, что она вышла из-за стола.

— Уже поздно. Большое спасибо за все.

— Не за что, — буркнул Владимир. — Если считаете, что поздно, значит, надо идти. Силой никого не держим, но и не прогоняем. Ты проводишь? — обратился он к Алексею. — Правильно, нечего девушкам в одиночестве шататься по ночам. Приходите в другой раз. Приятно было познакомиться, — сказал он Насте.

— И мне приятно. Обязательно приду.

Настя, мало говорившая за столом, на улице оживилась.

— Мне очень понравился твой брат. Он совсем не похож на тебя. Серьезный и в то же время внимательный. Сначала я боялась его, но потом поняла, что суровость его напускная.

— Это факт. Владимир всегда был серьезней и умней меня. Голова у него не чета моей.

— Ну, я бы тоже не сказала, что ты какой-нибудь заурядный. Правда, ты, наверное, еще и хитрый. А он — прямой. Или мне кажется?.. Ну, ладно, не серчай. Знаешь, что я тебе скажу! Идем ко мне. А?

— Как же к тебе, когда приехал брат?

— Я не подумала. Слушай, Лешенька, — Настя обеими руками сжала его локоть, чуть-чуть повиснув на нем, — где же все-таки мы будем жить? У тебя приехал брат, да и жилички ваши ничего не решили. А Владимир пригласил их оставаться. Я-то думала, если, допустим, переехать к тебе, мою комнату можно отдать Устинову. У него четверо детей.

— Посмотрим, — сказал Алексей. — Валентина Михайловна и Галина, наверно, уедут. Они все равно чувствуют себя стесненно. Как-никак два посторонних мужика…

— Ай, ладно, не будем ломать голову! Лишь бы все у нас было хорошо!

На трамвае они добрались почти до самого Настиного дома. Алексей посмотрел ей вслед, убедился, что она благополучно перешла пустырь и поднялась на крыльцо. Не торопясь, он вернулся на остановку, дождался трамвая и поехал в центр.

Было около одиннадцати вечера, когда Алексей проходил мимо театрального сквера. По аллеям шел народ, и Алексей понял, что совсем недавно закончился спектакль. Не думая, для чего он это делает, Алексей пошел навстречу людскому потоку и только теперь вспомнил, что Нины в театре нет. Да и не был он готов к разговору с ней. Состояться такой разговор должен, и очень скоро, но не сегодня и не завтра. Слишком сильно еще связывало его чувство к Нине и никак не укладывалась в голове та жизнь, которая теперь ждала его. Свернув на прилегающую к скверу улицу и опять не желая того, Алексей пошел не к дому, а начал спускаться к гостинице, где жила Нина.

Он долго ходил по противоположной стороне. Через большие окна первого этажа снова была видна суетная жизнь актеров. Они оживленно разговаривали, жестикулировали, спешили друг другу навстречу с чайниками, кастрюльками и матрацами. Время от времени взгляд Алексея невольно обращался к шестому этажу, и всякий раз он надеялся в одном из окон увидеть Нину. Но вот один за другим начали гаснуть квадраты окон, и скоро весь шестой этаж превратился в темную глянцевую ленту, сливающуюся с почерневшей от дождей стеной.

Алексей еще раз прошел вдоль гостиницы и резко повернул к дому. В конце квартала, как и в прошлый раз, он увидел одинокую женскую фигуру. Подойдя ближе к углу, Алексей узнал Настю.

А война шла по просторам России; огненный край ее достиг берегов Волги. Именно в эти месяцы и дни в наивысшей мере испытывались стойкость и выносливость бойцов фронта и тыла, весь запас их духовных и физических сил. Там, на обугленной земле, ни на одну ночь не гасли отблески пожарищ и ни на один день не просветлялось небо от черных всплесков дыма. И здесь, в глубинных пространствах страны, под заснеженными крышами цехов, а нередко и под самой землей — тоже клокотало неугасающее пламя, выплавлялся металл, вырубался уголь, добывалась нефть, начинялись фугасами бомбы и снаряды, снаряжались танки и самолеты. Именно теперь поставки тыла и невиданный в истории подвиг солдат решали исход войны, создавая равновесие сил противоборствующих в ней сторон, а потом и — превосходство Красной Армии в воздухе и на земле. Ради этого никто не щадил себя ни на передовой, ни в тылу. Тяжелые времена, когда авиация противника господствовала во всем воздушном пространстве от Северного до Черного морей, стали отодвигаться в прошлое. И уходили эти времена не просто так, сами по себе. Воля тысяч и тысяч рабочих людей, их каждодневные усилия насыщали воздушные силы страны такой боевой техникой, которая превосходила все достижения того времени. Поток боевых машин, начавшийся с первых дней этой зловещей войны, не только не прекращался, а с каждым месяцем нарастал. Эвакуированные заводы с ходу устанавливали и запускали станки, вводили в действие линии сборки. На четырнадцатый день после прибытия последних вагонов с оборудованием выпустил первый истребитель один из крупнейших в стране авиастроительных, заводов.

Истребители «яки», «миги», «лаги» все увереннее настигали фашистских коршунов, заставляли их поворачивать восвояси, к своим черным, ненавистным всему миру гнездам, или, оставляя в небе хвост дыма, врезаться в землю. И конечно, уж ни одна из передовых стран мира не располагала такой уникальной машиной, как бронированный штурмовик Ил-2. Страх смертный наводила на оккупантов огневая мощь этого самолета, а ее живучесть удивляла и вызывала панический ужас даже у самых оголтелых фашистских асов. Конечно, и вели такие машины парни покрепче вражеских асов. Верили они в свой самолет и нередко возвращались на родной аэродром с отбитым оперением, с пробоинами на крыльях, с пулевыми и осколочными шрамами на броне. Самолет не горел, не рассыпался в воздухе, не падал, а выходил победителем из самой сложной обстановки.

Вот какую технику освоил трудовой народ России, и не только освоил, но производил ее все больше, не считаясь с усталостью и лишениями военных лет. Иначе люди поступать не могли и не имели права. Таковы были веление и воля времени.

Вот уже около месяца весь командный состав цеха, где работал Алексей, и немалое число станочников ни на один день не покидали завод. Короткий сон обрывался в тот момент, когда скапливались партии деталей. К станкам вставали все, начиная от рабочих и бригадиров, кончая мастерами. Ни единая деталь не должна была лежать без движения. Каждая из них решала судьбу плана, за цифрами которого стояли реальные единицы вооружения. Их ждал фронт. Ждал в том количестве, которое предусматривал план.

Война людей и война моторов, нередко говаривали тогда, и это было так.

Всю вторую половину дня Алексей простоял за могучим фрезерным станком, ворочал его аршинные рычаги. Мысли одолевали невеселые, и не потому, что работа на этом станке отупляла однообразием: знай гоняй стол с деталью туда-сюда, обдирай грани стыков, и все по одним и тем же размерам, на одной и той же скорости. Настроение омрачали воспоминания о Митрии. Это был его станок, обычно он ворочал изо дня в день неподатливые рукоятки. Кажется, и тепло его рук еще осталось на залосненных рычагах, а самого Митрия — нет. Не просто нет в цехе, а вообще нет среди людей. Дистрофия окончательно подорвала его организм. Не справился Митрии с постоянным недоеданием. Умер он прошлой ночью по дороге домой. Обессилел, присел на ступеньку крыльца возле какого-то дома, да и не поднялся больше, застыл на декабрьском морозе.

Горько было думать теперь о Митрии. Ведь и он, Алексей, тоже когда-то вместе с Чердынцевым посмеивался над его нерасторопностью. А был Митрий человек правильный и честно послужил людям в этой войне. Не одного его унесла война не только там, на поле боя, но и здесь, где не рвутся снаряды, как говаривал сам Митрий. И еще унесет многих, пока буйствует на равнинах, в лесах и на морях, да и потом, когда ее усмирят и когда уйдет она в прошлое.