— Нам с вами по пути? — поинтересовался он, заметно оживившись и сжав руку Алексея.

Оказалось, что до центра им было по пути, и они побрели по скользкой наледи, огибая горы застывшей глинистой земли, траншеи под коммуникации жилого строительства, оставшиеся еще от довоенного времени.

Впереди, в непроглядной вечерней темени, лежал пустырь. Он тянулся километра на три. Его предполагали застроить добротными каменными домами и соединить рабочий поселок завода с центром города. Но помешала война, и теперь эти планы отодвигались на неопределенное время. Обо всем этом Алексей рассказал Тихомирову, которого, очевидно, перспективы развития таежного уральского города не очень-то интересовали, потому что он не задавал вопросов и никак не реагировал на восторженный рассказ юного старожила этих мест. Напротив, он как будто и не слушал Алексея: машинально поддакивал или мурлыкал мелодию песни о Москве майской. Затем неожиданно сказал:

— У меня такое ощущение, Алексей Андреевич, будто я вас знаю много лет. Это очень хорошо! А ведь, по сути, мы только знакомимся. Скажите, у вас есть семья?

— В каком смысле?

— Ну, жена, может быть, ребенок?

— Н-нет, нету, — ответил Алексей.

— С кем вы живете? С родителями?

— С мамой. Отчим — в трудармии. Брат Владимир — на фронте.

— Старший?

— На четыре года.

— А у меня семья. Жена Машенька. Все время болеет. И две дочки. Младшая тоже расхворалась. Врач рекомендует усиленное питание, а разве это мыслимо теперь? Несу вот хлебца, но ведь это далеко не все, что нужно моей девочке. Где возьмешь витамины, белки? — Тихомиров вздохнул, произнеся свое привычное «ох-хо-хо…». — Ведь если подумать, совсем недавно было все. Пошел в магазин — купил. Или на курорт увез свою дочурку. Ох, как мы справимся, как все переживем? Иной раз мне стыдно. Ведь я профсоюзную организацию цеха возглавляю, а до этого был и парторгом. А теперь вот расклеился. И ничего не могу с собой поделать. Это ужасно — видеть, как мои дети пухнут от голода. Если кто-нибудь из моих близких погибнет, я не переживу. Я и сейчас иногда думаю, а стоит ли… Нет, не надо об этом. Это — малодушие. И все-таки лучше не жить, чем видеть, как фашистские вандалы топчут цивилизацию, как рушится все привычное. И нет этому конца… Каждый день одно и то же: дорога на завод и мысль, чем бы накормить детей. Как вы-то все переносите, Алексей Андреевич?

— Привык, — с очевидной беззаботностью ответил Алексей. — Надо работать или воевать. Раз не дают воевать — работаю. Один выход, потому и не задумываюсь. По-моему, ваши мысли не помогают вам, а наоборот. Тяжелее с ними. С голоду мы не умираем, от усталости тоже. Сейчас вот, после смены, кажется: умираю. Еле ноги тащу. А наемся картошки, напьюсь чаю — и на диван. Провалюсь, как в пропасть, а утром, глядишь, снова ожил. Побегу на завод, к станку, или к вам в цех, или на разгрузку. Куда пошлют. А к вечеру опять свалюсь как мертвый. Ну и что? Ведь мы все равно победим. Ради этого и живем сейчас.

— Как у вас все просто. Я так не могу. Правда, у вас нет малышек таких, как у меня…

Они незаметно добрались до перекрестка центральных улиц. Дальше их пути расходились. Алексей повернул направо, к своему дому, а Тихомиров, тепло распрощавшись, пошел прямо. Ему оставалось пройти еще квартал в сторону набережной, где эвакуированные разместились в комнатах бывшего педагогического училища.

Обо всем, что говорил Степан Евстигнеевич с такой горечью и унынием, Алексей сразу забыл, едва поднялся на крыльцо и дернул ручку дверного звонка. Открыла мама. Лицо ее показалось старым, исхудавшим и озабоченным. Только глаза были прежними — добрыми и живыми.

— Отработался? — спросила она. — Сбрасывай свою дерюжку, мойся и садись за стол. Я тут нажарила картошки.

Запах жареной картошки с луком — этого коронного блюда не только военных лет — ударил в нос, как только Алексей переступил порог. Что могло быть вкуснее? И где мать сумела раздобыть жира? Но он тут же вспомнил о сале, которое принесла Настя. Однако Ольга Александровна, заметив немой вопрос сына, поставила сковородку на стол и уточнила:

— Оставалось на донышке бутылки хлопковое масло, вот и решила порадовать тебя. Садись, пока горячая.

И Алексей уже сидел за столом и с понятной жадностью изголодавшегося человека быстро поддевал вилкой крупно нарезанные золотистые ломтики картошки.

Ольга Александровна сидела в своем любимом старом кресле и вязала крючком. Говорила она в последнее время мало, часто углублялась в свои думы, иногда тихо вздыхала. Каждый раз Алексей спрашивал: «Что это ты, мам?» Спрашивал и тут же корил себя за нелепость вопроса. Он знал, что ответит мать, знал, о чем она неотрывно думает. Где-то на фронте был ее любимый сын Владимир, в трудовой армии — муж. Письма от того и другого приходили редко, а война есть война: каждую минуту может случиться непоправимое, и что тогда?.. Тогда мама не выдержит. Да и ему, Алексею, было тревожно думать о брате, ежеминутно подвергавшемся опасности. А помочь ему невозможно. Нельзя сейчас помочь какому-то одному конкретному человеку. Надо помогать всем сразу, надо спасать не кого-то одного, близкого или родного человека, а всех, всю страну. Цивилизацию, о которой говорил Тихомиров. А для этого нужно подняться рано утром, добраться до завода, выстоять у станка двенадцать, а может быть, и восемнадцать часов. И так день за днем, недоедать, выбиваться из сил, восстанавливать их кое-как и снова вставать к станку. Надо было поступать только так, и так он поступал. Как все. Важно, чтобы не рвалась жилка терпения и выносливости. Вот если оборвется она, тогда дрогнет и вера в светлый исход.

Лежа в полутьме на диване, пружины которого жестоко впивались в ребра, Алексей еще раз вспомнил о Тихомирове. Хорошо бы завтра прийти не в тихий цех нормалей, а в свой, к своему станку. Что ему до мастера Круглова, до его презрительных взглядов? Галина, наверное, права: каждая крохотная нормаль так же нужна, как и он сам, как детали, которые сходят с его станка. И вспомнились Алексею серебристые крылья бомбардировщиков, люди, вгоняющие тысячи заклепок в грозные летающие крепости.

А ведь это нормали дают им прочность, нормали… Винтики-шпунтики, шурупчики, шпоночки, гаечки. Без них победить нельзя.

— Нормали… — прошептал Алексей, засыпая. Ему показалось, что над ним склонилось улыбающееся лицо Галины: брови приподняты, глаза смеются, а низкий, ласковый голос говорит: «Винтик-шпунтик — тоже боец. Спи, но помни о нормалях…»

Трое суток не был дома Петр Круглов. И теперь тоже не считал себя вправе покинуть цех. Не считал до той поры, пока не стало известно, что до самого утра завод не получит электроэнергии. «Вот и выдался тот момент, — рассудил Круглов, — когда можно заскочить домой, поспать хоть немного в настоящей постели, помыться и сменить белье». Ребят-станочников он бы тоже отпустил по домам, да нельзя: не наделен такой властью. Даже если он разрешит, не пропустят в проходной без указания начальника цеха. И потом: чем черт не шутит, вдруг все-таки дадут ток. Тяжело, конечно, им. Мало кому за двадцать перевалило, а груз тянут такой, что не пожелаешь заклятому врагу. Долгую смену, иногда и полторы, выстаивают у станков, без единого выходного. Весь год, как заведенные, крутятся между цехом и домом и никуда в сторону. А жратва? Считай, один хлеб. Ну, болтушка еще в цеховой столовой, и все. Не каждый такое вынесет. И тут же подумал: выносят же, еще зубы скалят чуть что, похохатывают, анекдоты да байки разные травят в курилке. Ничего! Не надсадятся! Кому, как не им, выволакивать эту тяжесть? Самому-то в молодости разве легче приходилось? Всякое было. Вон и фамилия не своя — Круглов, а пришитая в детдоме, потому круглым был сиротой.

Видно, так уж повелось, что на плечи молодых во все времена взваливался самый тяжкий груз. Вытянут и эти свою ношу. Должны. И на фронте никуда не подашься, и здесь, в тылу, нет другой дороги, кроме этой, — самой грудной, но единственной.