Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Не робей, гони стол на себя!

Стараясь отбросить скованность, Алексей сомкнул головки средних рычагов, и стол птицей полетел к фрезе.

— Стоп! — крикнул Соснин.

Но Алексей и сам уже повернул рычаг, стол замер, самую малость не дойдя до фрезы. Эти считанные минуты показались долгими и наполнили таким ощущением, будто свершилось что-то необычайно значительное. Алексей не знал, куда деть руки, завел их за спину, потом скрестил на груди, наконец, начал утирать взмокший лоб. Соснин улыбнулся уголками рта, а может быть, вовсе и не улыбка была это, а от природы так глубоко залегли складки.

Сказал он небрежно:

— Давай-ка кинь детальку на приспособление. У нас как-никак фронтовое задание. Фронтовое… Фронтовое… — И Соснин снова замолчал.

Необработанные детали громоздились по обе стороны станка, и Алексей поспешил к ближайшей пирамиде, схватил первую попавшуюся, но кинуть ее на станок не сумел. «Деталька» солидно весила.

«Пуда два», — подумал он и только с упора на грудь взметнул ее на приспособление.

Соснин вытер вдруг заслезившиеся глаза все тем же грязным платком — стружка, наверное, попала — и констатировал:

— Так-с. Закрепляй. Вот она, крестовина.

И Алексей вставил стержень крестовины во втулку приспособления, намертво завернул рукоять.

— На месте! — одобрительно произнес Соснин и, коснувшись рукой крестовины, убедился: деталь закреплена надежно. — Теперь никуда не уйдет. — Он нажал на рычаг, подвел стол, переключил станок на медленную подачу, но врезаться в деталь не стал. — А ну, пройди флянец, — сказал Соснин, отступив на шаг. Алексей вопросительно посмотрел: не шутит ли учитель? — Давай, давай. На фронте небось тоже стреляют когда-то в первый раз.

После этих слов ничего не оставалось, как взяться за рычаги и впервые в жизни прикоснуться к металлу, не где-нибудь в школьной мастерской, а на военном заводе, выпускающем моторы для боевых самолетов.

— Какой сегодня день? — спросил Соснин.

— Первый, — не поворачивая головы, ответил Алексей.

— Знаю, что на заводе ты первый день. Я спрашиваю, какой сегодня день войны? — И сам ответил: — Сороковой…

Алексей так и не понял, в связи с чем задал свой вопрос Соснин. Больше тот ни о чем не спрашивал и вообще до конца смены не произнес ни одного слова. Даже на прощание ничего не сказал, а только кивнул молча и отвернулся к станку.

Возвращался Алексей домой с той приятной усталостью, которая не клонила ко сну, не расслабляла, а, наоборот, будила сознание устойчивой, непроходящей радостью: хотелось быстрее увидеть самых близких людей и поделиться с ними всем пережитым за день.

Мамы дома не было. Она ушла вместе с отчимом на переговорный пункт. Об этом Алексей узнал из записки, оставленной на столе. Будет звонить брат Владимир из Ленинграда. Он уезжает в армию.

Первое, о чем подумал Алексей, — бежать на почту. Ему тоже хотелось услышать голос брата, которого давно не видел, с прошлых летних каникул. Однако усталость взяла верх. Отшагать еще шесть кварталов после долгой дороги с завода было свыше сил. Другое дело — выйти во двор, перекинуться словом с Юрой Малевским, рассказать о первом дне, проведением на заводе. Но встреча с другом не состоялась. Юра был уже далеко от города. Его призвали в армию, в стройбат, и он трясся в эти минуты в теплушке поезда, увозившего его все дальше от дома. А вот другую новость Алексей услышал в этот вечер от Гриши Можаева. Гриша вошел во двор в белоснежной рубашке, в новых вельветовых брюках, сшитых по последней моде, беспечно насвистывая.

— Переживаешь за своего учителя? — спросил он.

— За какого учителя? — отозвался Алексей, Не понимая, о чем говорит Гриша.

— За Соснина, конечно. Весь цех знает, что он сегодня похоронку получил. Его сын погиб в первый день войны. Он служил в пограничных войсках.

Глава вторая

Месяц ученичества промелькнул как один день. Да и дней самостоятельной работы за станком минуло уже немало. Алексей успел за это время хорошо «почувствовать» станок, о чем говаривал не раз старый расточник Соснин — первый наставник и учитель. Соснина давно не видно в цехе. Тяжело пережив гибель сына, он надолго задержался в нервном отделении больницы. А дни — однообразные, ничем не примечательные, бежали один за другим. Порой казалось, что и не было этих дней. Они складывались из короткого сна, перекуса на ходу чем бог послал, и вот из таких сборов на завод…

Извлечены из коридорного закутка и зашнурованы поизносившиеся уже ботинки, — подошвы их сплошь иссечены стружкой, — застегнута промасленная телогрейка, натянута поглубже серого сукна ушанка. Вот и все.

За порогом ждали крепчавший холодок нарождавшейся ночи и эти пять-шесть верст по хрустящим лужам, по неровной наледи — знакомый, исхоженный день за днем и, казалось теперь Алексею, извечный путь.

Он не радовал. Ну какая радость от этих верст, если они отбирают время и силы? А силенок и времени в войну занять негде. Скорее всего радость начиналась в цехе, с того момента, когда доберешься до ворот, тамбура, пройдешь заслон горячего воздуха, бьющего из калориферов, когда окажешься среди таких же семнадцатилетних работяжек. Но до этого сколько еще шагать — сначала вдоль уснувших закопченных домишек, потом по прошитому ветром пустырю, где торчат, словно разбомбленные, стены недостроенного Дворца культуры и двух-трех жилых домов, теперь заброшенных, казалось, навсегда, а там еще — по заводскому двору, по тропкам, петляющим между ворохов стружки или переваливающим через них.

Но вот и цех, где никогда не угасает жизнь. Привычный мир звуков, запахов, рабочего ритма. Разве лишь чуть замедлялся этот ритм теперь, в вечерний час. Кончалась смена. Рабочие останавливали станки, упругими струями сжатого воздуха сгоняли стружку, протирали станины и корпуса разгоряченных машин.

Двенадцать часов отстучали станки, двенадцать часов отработали возле них люди, и вот теперь наступила короткая передышка для станков и двенадцатичасовая для их хозяев.

Сменщик Алексея — Альберт Борщов в синей, аккуратно разглаженной блузе стоял возле красавца «боринга». Сознание превосходства и надменность светились в его улыбке. Он словно и не работал весь день, словно и не устал. А может быть, только делал вид, что все ему нипочем.

Борщов вытирал неведомо где добытой белой тряпицей руки и самодовольно оглядывал серебрившиеся стопки обработанных деталей. Они были выше его роста. Алексей сразу прикинул: выработка рекордная, и вряд ли удастся ему сделать за ночь столько же.

— Сколько? — спросил он, чтобы не показаться невнимательным.

— Не считал. Больше двадцати, во всяком случае.

Борщов небрежно бросил тряпку на тумбу и стал заполнять карточки выработки. Писал мелким аккуратным почерком и мимоходом бросал фразы:

— Задел есть! Настройка — синими и красными отметками. Можешь не проверять…

Алексей обошел «боринг». Заметил неубранную стружку за станком, но не стал выговаривать Борщову. Решил убрать сам, когда поднакопится побольше.

А по пролету уже шел сменный мастер Круглов. Алексей услышал его громовой голос. С Кругловым шутки плохи: в ухо, конечно, не заедет, но крутой его разговор еще хуже.

— Давай, давай! Без раскачки! Слышишь, тебе говорю, Лексей?!

Круглов остановился за спиной Алексея, который, ясно, не мог не слышать мастера.

— Смотри, сколько настрогал Борщов! Чтобы к утру не меньше было! Понял? — И добавил знакомую фразу: — Не зря нас тут, в тылу, держат.

Голос мастера погромыхивал уже у следующего станка. Алексей взметнул двухпудовую заготовку на круг приспособления, скосил глаз на красную отметку и повел стол станка к переливающемуся в свете лампочки венчику фрезы. Мелкие брызги металла крохотными трассирующими пульками заструились в грудь Алексея, он отклонился, и дымный след их стал гаснуть на цементном полу у подножия станка. И вот край фрезы коснулся воображаемой линии стыка. Еще секунда — и удар по рычагу остановил стрелку на шкале у синей отметки.

3
{"b":"129640","o":1}