Настя подошла незаметно, дернула легонько за рукав и тихо улыбнулась:

— Лешенька, а ты не очень-то убивайся. Все обойдется. Вот увидишь! Ты знаешь, что я придумала? — Алексей вопросительно посмотрел в маленькие, но призывно горящие зеленые глаза. — Идем!

— Куда?

— Идем сегодня ко мне. Я приготовила обед. Настоящий, можно сказать, из двух блюд…

— Ты чего это? Мне бы выспаться хорошенько да обратно в цех.

— Все успеется. Сегодня пойдем ко мне. Я совсем одна. Понимаешь? Словом не с кем перемолвиться. И тебе будет легче…

Лицо Насти в эту минуту радостно светилось, сквозь обычную бледность пробивался румянец. Алексей невольно залюбовался Настей, впервые за все время, которое знал ее.

— Значит, договорились! Мой руки, и пошли.

— Да нет же. Надо домой. И потом, у тебя ведь все-таки муж.

— Никакого мужа у меня нет. Давным-давно, — резко ответила Настя. — Разошлись мы. Понимаешь? Точнее, ушла я. А теперь и вовсе нет его на горизонте: уехал в Тагил на стройку.

Глаза Насти умоляюще уставились на Алексея, и ему подумалось, что она не отступит. Но ведь надо выспаться после работы, да и мама будет ждать. Волнений у нее и без того хватает. Нет, он, как всегда, пойдет домой!

— Спасибо за приглашение. И вообще — пока! — произносит Алексей и спешит в умывальню. По пути он задерживается у фрезерного станка, на котором обычно работает Паша Уфимцев, наклоняется к отстойнику и окунает руки в эмульсию. Она очень похожа с виду на заправленные сметаной щи. Но Алексей не думает о еде. Побыстрее бы эмульсия отъела неистребимую металлическую пыль. Не совсем, конечно, а хотя бы немного руки стали чище, светлее. И — домой, спать, чтобы к восьми вечера опять быть в цехе. Алексей сильными захватами вытирает руки тряпкой, идет к умывальнику, стараясь избежать встречи с кем-либо из рабочих. Вода и жидкое вонючее мыло сгоняют с рук клейкую маслянистость, оставшуюся после эмульсии.

Теперь — домой! Алексей уже вышел во двор, жадно глотнул холодный воздух и направился в обход ворохов стружки, но путь ему преградила худенькая фигурка Насти.

— Наконец-то! — воскликнула она затаенно. — Я уж вся извелась. Где же ты так долго? Идем…

Дышит она сбивчиво, как будто ей не хватает воздуха. Алексей остановился, почувствовал возникший в нем протест. Он готов был сказать грубость и этим оттолкнуть Настю, но состояние раздраженности тут же сменилось вдруг затеплившейся радостью: он не один в этом суровом и тревожном мире. Есть человек, которому небезразличны беды, свалившиеся на него.

— Идем. Я очень прошу! — умоляет Настя. — Ради всего святого…

И Алексей соглашается:

— Быть по-твоему, только ненадолго.

— Вот и хорошо! Я рада, рада, — повторяет Настя, забегая по тропке вперед Алексея и все заглядывая в его глаза. — Тут недалечко. От проходной — сразу через овражек. Пешком дойдем. Я печку истоплю. Обед разогрею. Сразу про свой брак забудешь.

— Ладно тебе об этом!

— Правильно, Лешенька! Найдем о чем поговорить. Верно ведь? — И Настя просунула свою невесомую руку под локоть Алексея, зашагала с ним в ногу.

По размягченному утренним солнцем насту неслышно ступает Настя в своих аккуратных коричневых бурках, и цокает, словно джазовый ударник бьет палочкой по пустотелой черепахе, Алексей, на нотах которого новенькие брезентовые ботинки с деревянными подошвами. Их выдали накануне в цехе, и Алексей решил поберечь свои кожаные, пока на дворе тепло.

До Настиного дома дошли незаметно. Он ничем не отличался от других таких же двухэтажных щитовых домов, которые занимали всю площадь за оврагом.

Они вошли в мрачный коридор, наполненный самыми неожиданными запахами. Пахло одновременно квашеной капустой, пеленками, хлоркой и горьковатым дымком непрогоревшей головешки. Однако за порогом Настиной комнаты все эти запахи исчезли. Здесь стояло ровное тепло, которое шло от веселой свежепобеленной печки, и к этому сухому домашнему воздуху примешивался еле различимый аромат духов.

— Вот мы и дома! Хорошо, что тебя не увидел Устинов, он такой просмешник.

— Какой Устинов?

— Технолог цеха. Он ведь живет через дверь.

Настя поспешила к круглому столу, на котором поблескивали раскладное зеркальце, причудливый кувшин с двумя ручками и еще какие-то безделушки. Был в комнате и узкий, высокий буфет, за стеклом которого стояла небольшая иконка.

— У тебя, как у старомодной старушки.

— Да нет же. Все говорят, что глаза у этой богородицы — точная копия маминых глаз.

Настя сбросила вязаный жилет, в котором всегда ходила на работу, и попросила Алексея отвернуться. Через несколько минут она уже хлопотала у стола в оранжевом бумазейном халатике. Алексей же вдруг почувствовал неловкость; сидел в промасленной черной рубашке и незаметными движениями пальцев подбирал поглубже в рукава бахрому износившихся манжет.

Маленькие руки Насти несуетливо мелькали перед его глазами. На столе появились банка судака в томате, а вслед за ней огурцы, вероятно, домашней засолки: настолько они были похожи один на другой, продолговатые, пупырчатые. А вот и масло в отпотевшем за окном глиняном горшочке. Тоже — домашнее, белое, как сметана.

В печке потрескивали дрова. На плите разогревалась зеленая эмалированная кастрюля. Запах наваристых мясных щей потянулся к столу. И Алексею почему-то не сразу пришла мысль: откуда все это у Насти? Он словно перенесся в доброе довоенное время и воспринимал поначалу все как должное, обычное. А вот теперь вдруг возник этот вопрос: откуда? И Настя угадала недоумение Алексея. Сама ответила на вопрос, который он так и не произнес:

— Ко мне каждую неделю приезжает мама. Не дает голодать. Она добрая. Как-нибудь обязательно познакомлю тебя с ней. Вот и мяса привезла, и масла. Все решительно.

— Странно как-то.

— Ничего странного. У нас в Межгорье — корова. Недавно теленочка забили, мяса на ползимы хватит. Картошка своя, огурцы свои, все свое.

— Но корову надо кормить.

— Это папина забота. А что ему стоит забросить сена? Скажет — привезут. Он ведь у меня коммерческий директор. Если бы ты знал, сколько он делает для завода! С папой тебя тоже познакомлю. Он часто бывает здесь.

Крышка на кастрюле дробно зазвенела, и Настя кинулась к печке.

— Вот это уж безобразие. Нельзя, чтобы суп снова кипел. Весь вкус можно испортить.

Она прихватила кастрюлю полотенцем, переставила ее на стол, открыла крышку, и Алексея охватило такое блаженство, что он на мгновение закрыл глаза. Наконец тарелки были наполнены, и ничего, что в янтарном бульоне плавали бурые пенки, что картошка была нарезана крупновато и капуста — тоже. Это были настоящие щи, с настоящей свежей картошкой, с настоящей свежей капустой. Даже не на косточке сахарной, а на мясе! Что может быть вкуснее? Алексей уже не раздумывал, как это и откуда появился на столе давным-давно позабытый довоенный обед. Он ел, не слушая Настю, не глядя на нее. И только когда тарелка опустела, поднял глаза и увидел улыбку на лице Насти.

— Я очень рада! Специально для тебя готовила. Хочешь еще?

Алексей отказался.

— А вот второго у нас нет. Будем есть огурчики, консервы. Для войны и это сойдет.

— Ничего себе сойдет! Царский пир! Так жить — можно и не работать.

— Что ты, Лешенька! Разве можно теперь не работать? Война ведь. Что же делать, если не работать?

— Могла бы учиться. Тебя все равно папа с мамой кормят.

— А я ведь и так учусь. До войны училась на очном, теперь на заочном. Стараюсь, как все.

— Ты не обижайся. Просто я подумал, что тебе трудно.

— А мне и нравится, когда трудно. Подожди, я еще на станок перейду. Буду, как ты!

— По-моему, ты незаменима. Кто будет вместо тебя в табельной?

— Да любая девушка! Я ее быстро обучу. Вот увидишь! А сейчас ешь. Если много будем говорить, отдохнуть не успеешь. Ешь, ешь. — И она подкладывала в тарелку Алексея обтекающие томатным соком белые куски судака, огурцы и снова суетилась у плиты, готовя чай.