Недослушав Борщова, Алексей неожиданно остановил станок и быстро пошел прочь под стихавший вой сирены, доносившийся от вращающегося на холостых оборотах стола. Он не слышал, вернее, не понимал, о чем кричали ему и что спрашивали рабочие, когда проходил мимо их станков. Он шел не останавливаясь и не видя ничего вокруг, но отсутствие Сашка у «боринга» заметил. Оглянулся по сторонам, подошел к станку и нажал коленом кнопку. Мотор станка загудел; сдвинув рычаги, Алексей повел стол на сближение с фрезой. И тут появился Сашок — глаза испуганные, запыхался.
— Ты где бродишь?! — зло спросил Алексей. — В курилку?
— Не-е…
— Где, спрашиваю!
— На участок носков бегал.
— Зачем? Чего там забыл?
— Не я один бегал…
— Говори толком, чего тебе понадобилось на участке носков?
— Девчонку там в станок затянуло.
— Какую еще девчонку?
— Не знаю. Не застал я. Кровь только видел у сверлилки. Говорят, из ремесленного. Волосы шпинделем замотало. Скальпировало, говорят.
Алексею стало нехорошо, к горлу подступила тошнота. Он сжал челюсти и отвел в сторону глаза. И тут увидел, как спешно идет, почти бежит по пролету Иван Гаврилович Соснин.
— Что?! — чужим голосом заорал Алексей.
Соснин перевел дух, утер лоб платком и уставился на Алексея потухшими глазами, словно просил помощи.
— Что… Иван Гаврилович? Что с вами?
И Алексей услышал безжалостные слова:
— Беда, Алексей… Беда. — Голос Соснина дрогнул. — Настю… Настю затянуло.
— Как Настю? — чувствуя, что из-под ног уходит пол, прошептал Алексей. — Ведь говорили…
— Настю, — повторил Соснин. Он прокашлялся. — Сколько раз говорили: не работай без платка. Не слушалась. Все ей надо было покрасивей выглядеть. А теперь… Знал бы ты, какой мне пришлось увидеть страх! Это ведь не голова вовсе, а…
— Не надо. Не надо, Иван Гаврилович!
— Не буду.
— Где сейчас Настя?
— Увезли в больницу. Лично при ней был до последнего. Как она, бедная, кричала, как металась, пока не сделали укол.
Не совладав с собой, Алексей отвернулся к станку, из глаз катились слезы, горло душил невидимый, жесткий обруч. Он слышал, как поглаживает его по спине Соснин, успокаивает, но справиться со слезами не мог. В наступившей тишине послышался недетский вздох Сашка, а потом он решился подать голос:
— Все на обед пошли. Небось и нам надо?..
— Сейчас, — с трудом выговорил Алексей. — Сейчас пойдем и мы. — Он повернулся, и лицо его было спокойным, как всегда; глаза — сухие, но словно остановившиеся. — Иван Гаврилович, пообедаем вместе. Помнишь, говаривал: «До конца смены еще немало?»
— Что ты! — наотрез отказался Соснин. — Сколько времени на участке не был. У меня там, поди, и не работает никто. Пойду к себе. — Он отечески похлопал Алексея по плечу. — Держись, Андреич, на то и война. — И пошел, весь сгорбившийся, разбитый, ни разу не оглянувшись.
— А я и не думал, что это Настю, — виновато проговорил Сашок. — Она хорошая была…
— Не была, а есть, — поправил Алексей.
— Ну да, не так сказал. Сегодня Великие Луки взяли, Нальчик…
— И Кисловодск, и Минводы, — добавил Алексей. — Берлин бы взять, Сашок, да поскорей!
— И Берлин возьмем!
— Возьмем и постараемся лично…
В столовой они сидели сиротливо вместе с Сашком; два других места за столом пустовали, и Алексей понимал, что это его друзья-товарищи проявляют свойственную им деликатность. Они знали, что обычно Алексей обедал вдвоем с Настей, по-семейному, и никогда не подсаживались к их столу. Чувствовал он на себе и участливые взгляды. Это трогало и одновременно ужесточало боль, которую, он понимал это, унять было невозможно. Невозможно до тех пор, пока жизнь Насти будет под угрозой и не появится уверенность в том, что она выдержит, устоит. А потом-потом он отблагодарит Настю за то, что она есть на свете, за всю ее доброту и заботу о нем, за постоянное участие, за ее преданность и любовь. Как казнился теперь Алексей своей невнимательностью к Насте, своей черствой эгоистичностью! Разве имел он право пренебрегать любящим человеком, готовым идти ради него на все? А память с нарочитой жестокостью выбирала примеры заботы и самопожертвования Насти. Ведь это совсем на днях, за этим самым столом Настя уговаривала его, как малого ребенка, съесть кусочек хлеба с маслом. А тогда, прошлой голодной зимой, она бежала через весь город с кусочком сала, и все для того, чтобы он, Алексей, подкрепил свои силы, потому что болел. Настя не хотела, не могла допустить, чтобы он недоедал, мерз на ледяном ветру, простужался. Она штопала и стирала его носки, добывала ботинки и спецовку, отдавала талоны на хлеб. И не отвернулась от него в самую тяжелую минуту, когда случился брак, и потом тоже не забыла его — в мрачные дни похорон мамы. Да и на станок-то она перешла, наверное, из-за него. А он? Он платил ей равнодушием, иногда — презрением…
Алексей сидел, бессмысленно глядя поверх стола. Кулаки его порою сжимались так, что на них бугрились вены, и Сашок с опасливым удивлением посматривал на своего бригадира. Видел, как мучается Алексей, понимал, какую думает тяжелую думу, и не знал, чем ему помочь. Осторожно положив в пустую тарелку ложку, Сашок снова решился заговорить:
— Алексей Андреевич, давайте сходим к ней после работы. Унесем чего-нибудь. Например, хлебца с котлеткой? У меня в карточке есть мясной талон…
Оторвав взгляд от стола, от стоявших на нем пустых металлических тарелок, Алексей посмотрел на Сашка, оглянулся вокруг. Недалеко от дверей стояла группа знакомых ребят. Он увидел Чердынцева, Аверьянова, Уфимцева. К ним подошел Круглов. И Алексей снова уставился на Сашка.
— Ты чего сказал?
— Говорю, сходим после работы, унесем чего-нибудь…
— Обязательно. Только ничего ей, наверно, не надо. Точнее, пойду я. Ты будешь отдыхать.
— Какой тут отдых?
— Отдыхать, Сашок. Спасибо! Ты бы лучше станок побыстрее осваивал: всякое может быть…
Сашок обиженно поднялся. Встал и Алексей, нащупал в кармане кисет. Рабочие расступились, чтобы пропустить Алексея. В курилке Алексей снова увидел Чердынцева, Уфимцева и Круглова. За ними вошли остальные.
— Ты вот что, Лексей, — заговорил Круглов. — Не отгораживайся от нас. Со своими-то вместе легче. Вон Вениамин правильно надумал: собрали мы деньжат, авось завтра на рынке что-нибудь да купишь. Может, молока там, ягод ли каких сушеных. Компот, говорят, иногда бывает. Словом, держи! — И Круглов засунул пачку денег в спецовку Алексея. Деньги отяжелили карман, и Алексей полез инстинктивно их вытаскивать, но его руку крепко сжал Круглов. — Не дури! Держи, и без этих всяких. Понял? Это, так сказать, рабочая спайка, все правильно. Ну а теперь давай твой табачок. Побалуюсь и я с вами.
Не успел Алексей достать кисет, как со всех сторон потянулись портсигары, коробочки с самосадом и легким табаком.
— Закури легонького, Алексей, — предложил Аверьянов.
— Нет, лучше мой запри-дух, — раскрывая квадратную жестяную коробку, настаивал Чердынцев.
— По мне так — все одно дерьмо, а все же лучше, пожалуй, легонький. Давай закурим, Лексей, легонького, — сказал Круглов.
Мастачить самокрутки, как оказалось, он умел. И курил не кашляя, не в пример новичкам.
— Я ведь, известно, круглым сиротой рос; все науки прошел…
— А прошел, так и кури, как мы, ученые, — съязвил Чердынцев.
— Выучили сороку говорить, — выпуская вверх сильную струю дыма, ответил Круглов. — Вот что, Лексей. Отправляйся-ка ты домой. Не сейчас, конечно, а часиков в пять-шесть. Дело такое — каждый поймет. И вообще, мало чего не бывает. Пройдет и это. А ты, ученый, — удостоив наконец вниманием Чердынцева, приказал Круглов, — задержись после смены. Настрогаешь штук пятнадцать впрок и отчаливай.
— А я уж и сам так рассудил, — ответил Чердынцев.
— Никто сам себя не рассудит, даже ученый, — вразумительно сказал Круглов и переменил тон: — Ну, как, отравились малость? — Он обвел всех взглядом, который вдруг стал строгим и властным. — Тогда пошли!.. Работа есть работа.
