— Есть, оказывается, в куреве свой смысл, — сказал он. — Без перекура и богу душу отдать недолго.
— Оказывается, есть, — улыбнулся Алексей. — Чем дальше, тем больше этих «оказывается». Оказывается, и меня зря отговаривали.
— Э-э, да когда то было! В те поры ты еще зелен был, а сейчас — мужик мужиком. Честно скажу, жалел тебя, как своего сына. — Соснин прикрыл глаза. — Год прошел как нет моего Павлушки… И многих уже нет. Я ведь тогда бросал эту заразу. А потом… когда узнал… не смог. Задымил, и вот — по сей день. Коль ты, Алексей, уже привык, скажу тебе одну премудрость. Сам ее вывел. У курящего есть свои плюсы. Понимаешь, у него есть мгновения задушевных разговоров с другом, есть моменты, когда он думает о самом заветном, что ли, и, стало быть, есть мгновения радости. Их много, да и одно — дорого. Иногда помнишь его чуть ли не всю жизнь, и получается, что одно такое мгновение больше, чем годы. Этими мгновениями, может быть, и живешь, а годы утекают быстро, как вода. Вот и получается, что кто бросил курить, сохраняет годы, но теряет драгоценные мгновения.
— Целая теория.
— Да нет, мы — практики. — Соснин повернул лопату, оглядел ее внимательно, воткнул в землю и неожиданно спросил: — У тебя с Настей-то что, размолвка?
— Это долгий разговор. Нет у нас с ней ничего.
— Ну да, — задумчиво промолвил Соснин. — Первое увлечение, бывает, проходит. Правда, помнится и через далекие годы. Но, опять же, как помнится?..
Алексей слышал, что первая любовь помнится человеку всю жизнь. Но ведь Настя — это не первая любовь, и Алексей сказал об этом Соснину, испытывая неловкость, потому что не знал, как объяснить отношения с Настей и их разрыв.
— Тут я тебе не судья — ответил Соснин, поднимаясь с откоса. — Дело, как говорится, полюбовное. Не знаю, как бы поступил в таком случае мой Павлушка. Мало ему отпустила жизнь, и неизвестно, что бы он натворил впереди. Но, сдается, характер у него вроде твоего. Не трепачи вы оба. Была у Павлушки первая любовь, с ним и осталась… А Настя все равно девушка хорошая, нравится мне.
«Нравится!.. — подумал Алексей, берясь за кирку. — А мне нравится Нина. Ее-то Соснин не знает, да и Настю — тоже. Со стороны рассуждать просто, к тому же в таком возрасте…»
Домой Алексей вернулся затемно. Валентина Михайловна уже спала, а Галина сидела у стола, на котором под сложенным полотенцем стояли чайник и кастрюлька с вареной картошкой. Галина отложила газету и внимательно посмотрела на Алексея.
— Вы совсем заработались. Есть хотите? Мы оставили вам немного картошки. Она еще не успела остыть.
— Спасибо! Есть не хочу, чаю выпью.
Единственным желанием Алексея было — свалиться на диван и уснуть, но он заставил себя пойти на кухню; умылся и переоделся. Почувствовав себя свежее, Алексей вернулся в комнату, налил чаю и развернул газету, которую оставила Галина. Страницы газеты были заполнены сообщениями о боях на Воронежском, Сталинградском, Кавказском направлениях. Заводы, эвакуированные в глубокий тыл из прифронтовой полосы, выпускали боеприпасов в два и в три раза больше, чем раньше. Бакинские нефтяники бурили нефтескважины по скоростному методу. Страна получила от трудящихся в фонд обороны Родины за какие-то полгода более миллиарда рублей.
Глаза Алексея закрывались, его все больше клонило ко сну. Он выключил свет, залез под одеяло, но в это время в комнате появилась Галина. Попросив прощения, она включила свет.
— Я совсем забыла. Вам тут принесли письмо, кажется, из Мурманска. — Галина положила конверт на край стола, поближе к дивану, на котором лежал Алексей. — Спокойной ночи.
И она ушла в маленькую комнату, плотно прикрыв за собой дверь.
Письмо было от Коли Спирина. Он кратко сообщал о своей напряженной работе, очень хвалил продукцию, которую выпускает его родной завод, спрашивал о Володе, от которого давно не получал писем. В конце была приписка, заставившая Алексея подняться с дивана. Рука его непроизвольно потянулась к портсигару. Коля писал, что, по сведениям, не совсем точным, экипаж самолета, на котором летал Иван Васильевич Годына, погиб. Самолет пробило снарядом во время очередного рейса через фронт. «По этой причине, — заканчивал Коля, — вы, наверное, и не получили нашей посылки».
«При чем тут посылка, какая посылка, — спрашивал себя Алексей, — когда нет в живых этого веселого могучего человека?! Нет Витюши, симпатичного крепкого парня! И командира тоже! Кажется, давно ли они сидели вот здесь, за этим столом, рассказывали о своих полетах, курили душистый капитанский табак?..» Алексей отбросил одеяло, укрыл плечи стареньким маминым пальто, которое подсовывал обычно под плоскую, слежавшуюся подушку, и долго сидел, неподвижно глядя перед собой. Он машинально свернул цигарку, чиркнул спичкой. Настенные часы, напружинившись и шипя, начали отбивать время. Алексеи вспомнил густой голос Ивана Васильевича, как он пел: «На позицию девушка провожала бойца…» А стрелок-радист Витюша красивыми, длинными пальцами отбивал по столу такт. Вспомнились слова мамы. Она сокрушалась в тот вечер: «Когда все это кончится? Не дожить, видно». А Иван Васильевич расплылся в улыбке, и на всю комнату загудел его бодрый голос: «Еще как доживем… Одолеем. Всех врагов перебьем и заживем пуще прежнего!..» Теперь нет мамы, и нет Ивана Васильевича. Нет дорогих Алексею людей, которые отныне живут только в его памяти, и так будет лишь до тех пор, пока есть он. Потом они исчезнут совсем, как будто и не жили. Для Валентины Михайловны и Галины, которые спят сейчас в маминой комнате, Иван Васильевич Годына не существовал вообще. И мама не существовала.
Сиротливо и зябко стало Алексею. Ему даже не с кем было поделиться своими невеселыми думами. Разве что с Сосниным, но у него — свое горе, и напоминать ему о чьей-то гибели, значит, причинять лишнюю боль. Может быть, разыскать Нину и прочитать ей это письмо? Но разве есть ей дело до каких-то неизвестных людей? Жизнь ее полна других интересов. «Она стремится в мир иной, увлечена высокой целью, и рампа блещет ей дугой, к ногам бросая ожерелье». Юра написал слишком красиво, но правильно. Зря только ничего не добавил о поклонниках, окружающих Нину. Живется ей весело и беззаботно. Никогда, наверное, не поймет Нина в полной мере, что такое война. Мало изменений внесла война в ее жизнь. Поменялись только город и сцена, а все остальное осталось для нее прежним.
В комнате стало дымно, Алексей потянулся к форточке, а потом решил открыть окно. Распахнулось оно, резко щелкнув, и в маленькой комнате сразу послышались шаги. Дверь приоткрылась, из нее выглянула Галина; ее глаза смотрели удивленно.
— Как я испугалась, — сказала она низким голосом. — Почему вы не спите? — Придерживая у горла халат, она вошла в комнату. — Вам же рано вставать. — Она присела к столу и, глядя на Алексея, ждала ответа. — Вы получили плохие известия?
— Погибли хорошие люди, — не сразу ответил Алексей. — Вот так же, как мы, сидели в этой комнате. Не так уж и давно… Я и знаком-то был с ними один день, но, когда узнаешь о смерти таких веселых людей, таких богатырей, страшно делается…
— Понимаю, — сказала Галина. — Сейчас мы теряем много хороших людей. Самых хороших.
Алексею подумалось вначале, что Галина говорит первые попавшиеся слова, просто так, для успокоения. Но по взгляду ее глаз можно было догадаться о глубоких переживаниях.
— Я никогда не рассказывала вам о личном. У меня был хороший друг. Больше, чем друг. Он, наверное, стал бы моим мужем. Вот уже несколько месяцев от него нет вестей и, видно, уже не будет. Знаю только, что он не вышел из окружения. Его не смогли вынести: ноги у него были прострелены. Товарищи оставили Илью, — Галина убрала мизинцем слезу, — у фельдшера сельской больницы…
— Галя… Надо всегда надеяться на лучшее.
— Да, да, — согласилась Галина. — Вы не обращайте внимания. Это случается со мной редко. Вы знаете, — успокаиваясь, сказала она, — мы только тогда начинаем ценить людей по-настоящему, когда их теряем. Вот нет человека, и понимаешь, какой он был необыкновенно хороший. Самые мельчайшие черточки припоминаются, которых раньше и не замечал, не придавал им значения. Они всё дополняют и дополняют дорогой облик, и от этого становится невыносимо… Ну, ладно, — сказала она, выпрямившись. — Вы мне так и не ответили: вам рано вставать?
