Алексей поступил точно так же. Паша Уфимцев удружил ему несколько листков тонкой бумаги, и грузинский табак «Наргиле», казалось, заворожил его душу. Алексей постоял у проходной в нерешительности. Ему не хотелось обижать Настю и заставлять ее беспокоиться, но и пойти к ней он не мог. Не мог, потому что считал не вправе облегчать свою жизнь за счет кого-то. Все его отношения с Настей вдруг показались странными и непрочными.

Незаметно Алексей дошел до кольцевой трамвайной остановки. Среди множества людей, возвращавшихся со смены, он неожиданно увидел знакомые фигуры двух рослых мужчин. Через какое-то мгновение Алексей понял, что это Тихомиров и Саша Карелин. Ему совсем не хотелось сейчас с кем-либо говорить, и он сделал вид, что не замечает их. Но Саша оторвал руку от костыля и замахал ею.

— Алексей! — крикнул он. — Слушай сюда!

В сторону Алексея тотчас же повернулся и Тихомиров, добрая улыбка расплылась на его широком лице.

— Вот кого мы ищем все утро, даже у проходной проторчали чуть ли не час. Здравствуйте, Алексей Андреевич! Очень рад!

— Как говорят, на ловца и зверь! — подтвердил Саша, до боли стиснув руку Алексея. — Хочешь верь, хочешь не верь, но мы тебя второй день ищем. В цех по телефону звонили, да разве добьешься? Короче, профорг, — он кивнул в сторону Тихомирова, — и парторг нашего цеха убедительно просят тебя об одном одолжении…

— Вы, конечно, помните Галину? — перебил Тихомиров. — Так вот, у нее сложились ужасные условия с жильем. Клубишко, в котором их разместили, старенький, а в комнате Галины — настоящий потоп. Словом, Алексей Андреевич, не будете ли вы столь милосердны пустить Галину и ее мать к себе на квартиру? Временно…

— На месяц, — уточнил Карелин. — Ремонт уже начался. И опять же, как говорят, история вас не забудет.

В голове Алексея быстро пронеслось: жить у Насти он не может. Две комнаты, пусть небольшие, для одного — много, если, конечно, не приедет Владимир. А у Галины беда, ей негде жить. И помочь просят милые ему люди, которые немало перестрадали сами.

— Пожалуйста, — отвечает Алексей. — Пусть живут. Вот только брат у меня тяжело ранен. Не исключено, что приедет.

— Об этом и речи нет, если приедет, — заверяет Саша. — Да и клуб отремонтируют в срок. Будь спокоен!

В конце дня пришла Галина. Она улыбнулась приветливо и чуть виновато.

— уж вы не сердитесь, но что поделаешь! Это моя мама. — Седая женщина в черном платке, с резко очерченным выразительным лицом, слегка склонила голову и произнесла низким голосом:

— Валентина Михайловна. Нам много не надо, — сказала она, пройдя в комнату и рассматривая картины, которые в школьные годы писал Алексей. — Нам небольшой уголок. Небольшой краешек стола. Вот и все. Мы люди тихие, не скандальные и не будем вас стеснять.

— Мы тоже не скандальные, — добродушно ответил Алексей. — Располагайтесь как вам удобно. Наверное, вам будет лучше здесь. — Алексей прошел в комнату, где жила мама. — Она хоть и меньше, зато не проходная. Словом, смотрите!

— Ну, что вы! Вас, кажется, зовут Алеша? Что вы, Алешенька! Это же райский уголок, — ответила Валентина Михайловна. — Как все чистенько. Спасибо вам. Мы никогда не забудем вашу доброту!

Вскоре Валентина Михайловна и Галина ушли за вещами. Алексей решил отоспаться после смены. Несмотря на усталость, спал он неспокойно; приходили тяжелые дневные сны, в которых все путалось и смещалось, как, впрочем, и в самой жизни. Не соответствовало в этих снах реальному, повторяясь с чудовищной назойливостью, лишь одно: мама, живая мама ходила по дому, пекла картофельные шаньги или сидела в своем кресле, вышивала салфетки или звала куда-то, или задавала вопросы. Просыпаясь, Алексей еще долго верил в то, что мама где-то рядом, а не ушла навсегда из жизни.

В комнате стояли мрак и холод. Все больше приходя в себя, Алексей понял, что он уже не уснет. До смены оставалось не слишком много времени. Он вспомнил, что печь в доме давно не топилась, настрогал лучину, пристроил ее к лежавшим в печке дровам, чиркнул спичкой и поднес затрепыхавшийся от тяги огонек. Лучина сразу занялась, весело затрещала, яркое пламя принялось облизывать сухие, мелко наколотые поленья, и Алексей плотно прикрыл чугунную дверцу.

Ровное гудение огня напоминало далекие зимние вечера, когда они с Володей пекли на приступке печки нарезанную кружками картошку. Они круто посыпали ее солью и подталкивали к нестерпимому жару. Кружочки покрывались румяными корочками, рассыпчатая картошка была так вкусна… А мама делала паренки из свеклы или репы. Сладкие, как конфеты. В лучшие времена здесь томились в чугуне наваристые щи, обжаривалась в латке до янтарной корочки баранина или свинина, выложенная по краям картофелинами. Да мало ли самой разнообразной еды готовилось в этой небольшой голландке, не говоря о русской печке, которая теперь зябко дремала на кухне и не топилась всю войну из-за нехватки дров… Но что придумать на ужин сегодня, если в доме нет ничего, кроме куска хлеба и мороженой картошки? И Алексей ставит в печь чайник с водой. «Чай не пьешь, какая сила?» — вспоминает он ходовую поговорку.

В седьмом часу вернулись Галина и Валентина Михайловна. Перебивая друг друга, они рассказывали, с какими приключениями добирались до центра. В трамвае их приняли за приезжих артисток из цыганского ансамбля и никак не хотели поверить, что они всего лишь перебираются на новую квартиру. Две девушки, по-видимому школьницы, довели их до самого дома и помогли донести чемодан.

— На актрису, предположим, я похожа, — рассмеялась Галина, — но чтобы на цыганку!..

— А что! — возразил Алексей, настроение которого явно поднялось. — Если бы кольца в уши, чем вы не цыганка? Очень даже симпатичная!

— В этом я не сомневаюсь. Но почему цыганка? А впрочем… — И, переменив тон, Галина спросила: — Вы уже собираетесь на работу?

— Пора, — ответил Алексей и включил репродуктор.

Начались последние известия. Москва передавала сообщение о наступлении войск Юго-Западного и Южного фронтов с целью разгрома харьковской группировки противника.

— Тише, пожалуйста, тише! — взволновалась Валентина Михайловна и приложила ухо к репродуктору. — Наконец-то возьмут Харьков. Мне кажется, это стало мечтой моей жизни.

— Еще неизвестно, возьмут ли, мама…

— Но ты же слышала: началось наступление?

— Мама! Такая тяжелая война, всякое может быть.

— А как вы думаете, Алеша? — спросила Валентина Михайловна.

— Все мы надеемся и все желаем побольше побед! Но Галина права: война тяжелая. Сейчас всюду очень тяжело. Вы слышали, какие бои идут за Севастополь? Будем надеяться. — Алексей уже пошел было к двери, но вспомнил о чайнике. — Вы сумеете закрыть трубу? Кстати, в печке — кипяток, можете пить чай.

— А вы? — спросила Галина.

— Я — уже.

— Что касается меня, — заговорила Валентина Михайловна, — то я с удовольствием выпью! При моих недугах только и осталось пить чай. Я ведь совсем недавно начала ходить. Боже, что мы перенесли… Вы знаете, Алешенька, для меня в смысле питания сейчас нет никаких затруднений. В этом отношении для меня война или мирное время — все равно.

— Может быть, вам подлечиться? — спросил Алексей. — У нас тут до поликлиники всего полквартала.

— Нет, Алешенька. Я вам скажу: от моих болезней отделаться нельзя, так же, как нельзя вернуть молодость. Пользуйтесь молодостью, пока она есть. Впрочем, теперь и для молодости — не время.

— Для молодости, Валентина Михайловна, всегда время. Молодые воюют, молодые работают.

— Ох, не велико счастье.

— Говорят же: счастье — в борьбе. Вот мы и завоевываем свое счастье. Нет его сегодня, будет завтра. Верно, Галина?

— Все это так, — согласилась Валентина Михайловна. — Завтрашним днем жить надо, особенно теперь, но и сегодняшним — тоже. Молодость — это все равно лучшие годы жизни. Вы еще вспомните когда-нибудь меня, старуху. У меня ведь тоже в юности радостное и горькое шли рядом, но как прекрасно было это время!..