Ему казалось, что и теперь он не щадит себя, живет и поступает, как все, наравне с другими переносит трудности и, если потребуется, прольет кровь ради победы над фашизмом. Только вот почему нехорошо у него на душе, откуда взялось ощущение, что в его жизни появилось что-то неверное и поступает он в чем-то не так, как должен? И ответ приходит сам по себе, простой и ясный: нет, живет он не как все и трудностей у него поубавилось. Он всегда сыт, хлебная норма кажется ему великоватой, от лишней капустной баланды в цеховой столовой отказывается. В шкафу у Насти висит его новенький бушлат, там же лежат еще ранее припасенные новая спецовка, кожаные ботинки на толстой подошве, на окне выстроились банки с консервами и бидон с маслом. И все это стало обычным, он не замечает, как пользуется тем, на что не имеет права и чем никогда бы не пользовался, не будь Насти…

Во время обеденного перерыва Алексей не стал развертывать приготовленные Настей бутерброды, а вместе с Чердынцевым и Гоголевым пошел в столовую. Здесь он не был уже несколько дней и удивился тому, что щи были сварены на костях и в них даже плавали сушеная картошка и морковь.

— Вот так, Леха, — сказал Чердынцев, — чем больше лупим фрицев, тем лучше хлебово. Глядишь, и мясо в супе черпать начнем.

— Запросто, — пробасил Гоголев. — Жизнь, она выравнивается.

— Во, — подхватил Чердынцев, — ребенок и тот понимает! Да и по тебе, Леха, видать. Сперва думал, от голодухи пухнешь, а пригляделся — нет, не иначе на вдовушке с коровой обженился.

Алексей молча ел, как будто разговор не касался его.

— Молчание — знак согласия. Одно обидно: лучших корешей на свадьбу не позвал, а ведь, если прикинуть, горилки я с сорокового года не пробовал.

— Чего захотел! — отодвигая пустую миску, сказал Гоголев. — Теперь ее днем с огнем не найдешь. Какая теперь свадьба?

— А ты у Лехи спроси. Он-то помалкивает, значит, женихнулся. Нутром чувствую! Леха, подтверди.

Но Алексей ничего не подтвердил. Не мог он поделиться со своими друзьями-товарищами тем, что происходило с ним. Да и сам в себе он еще не разобрался и не знал, как ему поступить.

— Гли-ко! — перебил его мысли Гоголев. — На второе котлетку предложили. А я гадал: суп с костями, а мясо где? Не зря, видать, на подсобном хозяйстве вкалывали. Хвала и мерси генералу-директору! Теперь кажинный день будем котлетки трескать.

— Разбежался! Это тебе в честь праздников с запозданьицем десерт выдали. Да и к чему тебе мяско, неженатому? Это Лехе вот каждый день подавай, потому — жена молодая. — Заметив, что Алексея уже нет за столом, Чердынцев досадливо скривил губы: — Видно, перегнул с Лехой. Обиделся.

Включив станок, Алексей дважды прогнал стол вхолостую и нажал кнопку подъемника. Серебристая деталь блеснула в воздухе и легла в гнездо приспособления. Шел десятый день ударной вахты, объявленной партийным бюро цеха, и темп работы на каждом станке был высоким, как никогда. Надо было успевать не только за Костей Маскотиным, но и накопить хотя бы небольшой задел на случай смены фрезы или перестройки на другую операцию. Однако за свою личную выработку Алексей не беспокоился. Фрезы, усовершенствованные им и технологом Устиновым, давно уже работали безотказно, станок он знал, пожалуй, лучше, чем самого себя. Теперь тревожило другое — как справится с нагрузкой вся бригада, потому что Николай Чуднов все же ушел в армию по партийной мобилизации вместе с Женей Селезневым, и обязанности бригадира временно легли на Алексея. Он поглядывал вдоль пролета и каждый раз ощущал высокий, напряженный темп.

Работать в новом цехе стало легче — точная последовательность операций, рольганги, по которым непрерывно двигались детали, кран-балки и электроподъемники исключали вынужденные простои. Высвободилось время на обработку деталей, путь которых по потоку сократился едва ли не втрое. Напряжение каждого станочника возрастало, стоило одному промедлить, как возле его станка скапливались детали, а другой в это время нервно поглядывал на пустые катки рольганга.

Обработав несколько деталей впрок, Алексей перешел пролет наискосок и остановился у небольшого фрезерного станка, которым управлял Паша Уфимцев. Он никак не мог приспособиться, чтобы укрепить увесистую фрезу, а деталей с невыбранными пазами собралось здесь не меньше десятка.

— Держи! — крикнул Алексей, и когда Паша обеими руками подхватил фрезу снизу, закрепил ее во втулке шпинделя.

— Давай, Пашенька, режь и не задерживай!

Заодно Алексей заглянул и в дальний конец пролета, где слесари зачищали детали перед анодированием и покраской. Их было трое, все в клеенчатых фартуках и нарукавниках, с лицами, запорошенными наждачной пылью и блестками алюминия. Только глаза зыркали весело, когда они поворачивали колеса деталей, зачищая жужжащими шарошками заусенки.

— Ну, как? — спросил Алексей. — Сдаем?

— Сдаем со скрипом. Шкурки нема.

— А в кладовой?

— Попробуй сунься к этой Нюрке. Выдаю, говорит, по норме, а дальше — как знаете. А нам-то что знать, наше дело заусенки сшибать.

На пути в кладовую Алексею встретился парторг цеха Грачев.

— Привет партийному активисту! — весело сказал он. — Вижу, получается у тебя не хуже, чем у Чуднова. Прямо скажу, задаете тон всему участку! Слушай, Алексей, — Грачев крепко сжал его руки выше локтя, — вот ты сам как думаешь: не плохо встречаем почин Всесоюзного соревнования?

— Работаем, — неопределенно ответил Алексей.

— Да что сегодня с тобой? Чего не весел-то?

— Жалею, что к вашему совету не прислушался.

— Это насчет чего?

— Не подал тогда заявления в партию. Сейчас бы с Николаем и Женькой подъезжал к фронту.

— Да, в армию мы рекомендовали лучших коммунистов.

— Вот и я бы постарался быть лучшим.

— Не спорю. Ты еще станешь. А вот скажи, положа руку на сердце, тебе тут легко? Молчишь! Значит, не больно легко. А там, где трудно, коммунисты тоже нужны. Ясно? Так что насчет заявления вопрос остается открытым. Я — за.

С кладовщицей тетей Нюрой Алексей договорился быстро.

— Для вас найдется, — сказала она и просунула через окно несколько листов наждачной бумаги. — Как Настюха? Далеко теперь моя подруженька робит, не слышно ее колокольчика.

Поблагодарив тетю Нюру, Алексей занес шкурку к слесарям и быстро пошел к своему станку. Здесь уже не было ни одной готовой детали, все они перекочевали на Костин полуавтомат.

Алексей работал напряженно до самого конца смены, а когда в пролете промелькнул Альберт Борщов, вычистил станок, вымыл руки и снова направился к слесарям. На этой окончательной операции бригада сдавала свою продукцию. Вместе с мастером Кругловым считал и одновременно принимал детали Борщов. Ясность внес мастер:

— Знакомься, Пермяков, с новым контролером. Сменщиком у тебя будет Петунин. Он когда-то имел дело с расточным.

— Теперь мы ИТР, — сладко улыбнулся Борщов. — Зря, что ли, два курса техникума кончали?

«ИТР так ИТР, — подумал Алексей. — Ты всегда был чистюлей, это тебе сподручней».

На похвалу Круглова, отметившего ударную выработку бригады, Алексей не обратил внимания. Он уже шел в раздевалку, досадуя, что такого хорошего парня, как Женя Селезнев, заменил Альберт Борщов, когда вновь услышал голос Круглова:

— Эй, Пермяков! Зайди к Дробину, получи на бригаду легкий табачок.

Это была радостная новость. Жизнь и впрямь хуже не стала. Никогда еще не выдавали в цехе даже махорку, а тут — легкий табачок! У конторки толпились ребята, отработавшие смену. Алексея они встретили восторженно:

— Давай, бригадир, не мешкай! Получай, пока другим не роздали.

Табаку выдали по пачке на двоих, и станочники, получившие яркие упаковки с изображением дымящего кальяна, разрезали их пополам, набивали кисеты и портсигары. Оставшийся табак заворачивали в газету и упрятывали в карманы телогреек. Каждому казалось, что отныне он несказанно богат куревом, которого хватит невесть до какой поры. Многие тут же, возле конторки, мастачили самокрутки и спешили к воротам цеха, чтобы на вольном воздухе с наслаждением закурить.