В цехе началась бесперебойная работа, темпы которой день ото дня увеличивались, потому что теперь уже не только свои, уральские, слитки, а своя, уральская, штамповка прибывала на завод. Производство ее было отлажено и с каждым месяцем возрастало.

— Как, орлы? — самодовольно покрикивал Круглов, обходя токарный ряд. — Довольны штамповочкой? Это вам не тумбы четырехпудовые обдирать, как бывало. Прошел разика два — и хорош! Давай, давай, Чердынцев, не филонь, не коси глаза на курилку. Сейчас от вас, токарей, вся программа зависит. Давай, Гоголев, пошевеливайся. Настрогаешь штук полета — молодец будешь! — Круглов уже шел к фрезерным станкам, а голос его слышался по-прежнему четко: — Не мешкай, Митрий. Быстрей ворочай, ночь будет короче. Чего глаза пялишь, едри его корень? Давно ли обещал рекордную выработку, а еле руками шевелишь. Токаря-то тебя завалят деталями.

Митрий, давно потерявший выправку, в гимнастерке без пояса, пропитанной машинным маслом и металлической пылью, переключал аршинные рычаги словно нехотя, а в самом деле—из последних сил. Отощал он за последнее время изрядно, видимо, шибко недоедал и недосыпал тоже. Он и не ответил ничего мастеру. Губами только синими и запекшимися пошевелил.

— Терпи, солдат, генералом будешь, — перефразировал поговорку Круглов и направился своей порывистой походкой в средний ряд, где стояли сверлильные и расточные станки.

Сюда уже дошли первые партии деталей из новой штамповки. Они поблескивали серебристыми гранями стыков и радовали не только Круглова, а всех станочников. Подгонять здесь мастер никого не стал: видел, как сноровисто работали и Пермяков, и Маскотин, и Уфимцев. Вот только Аверьянов, вставший к сверлилке вместо Зубова, скопил целые баррикады деталей. На нем и сорвал свой норов Круглов.

— Чего, беглец, шебаршишься? Не шаньги есть пришел. Только попробуй у меня задержать партию!

Ни одни станок на участке не выключался хотя бы на минуту до самого обеда. Не было причин: деталей в цехе стало так много, что ни у кого не возникало вынужденных пауз, которые часто случались раньше, когда рабочие ожидали окончания предыдущей операции. Троллейкары и те не стояли на месте, а везли, везли стопы деталей из пролета в пролет, от станка к станку, а распредмастер подкатывал заготовки даже на ручной тележке. Этим же были заняты четырнадцатилетние Гошка и Сашок. Они вдвоем брались за края детали, с трудом переставляли с деревянных трапов на тележку и вдвоем катили ее.

Рабочие всего цеха наверстывали упущенное, гнали половинки картера, опережая обычную суточную норму. Цех не только восполнял продукцию, которую недодал в дни простоев, но и накапливал задел готовых деталей для того, чтобы без ущерба перейти на поточное производство, перебазировать станки на новые площади и выстроить их в строго последовательные технологические линии. Об этом объявил Круглов вскоре после своего приезда:

— Будем делать детали и станки таскать. Не за горами это. Так что обеспечить сборку должны с лихвой.

О предстоящей перестройке производства напоминали и плакаты, развешанные на застекленных переборках служебных помещений. К ней готовились, как к большому наступлению.

Парторг цеха Грачев и Саша Березкин каждое утро обходили все станки, расспрашивали рабочих, сколько деталей намерены они обработать за смену, помогали отыскивать резервы.

— Мы с вами, — сказал Грачев, когда вокруг него собралась группа рабочих, — и есть те самые рядовые армии труда, которые решают исход победы! Ясно? Нам трудно, просто невозможно представить, какое великое дело вершим сейчас. Но я вам скажу, товарищи: величие наших дел в прошлом и настоящем трудно переоценить. А все складывается из рабочих будней рядовых героев. Вот они у нас тут, поглядите. — И Грачев показал рукой на листки-«молнии».

На квадратных листках грубой оберточной бумаги значились имена многих рабочих и цифры их выработки. Вот и сегодня появился плакат, на котором цеховой художник Володя Фомичев вывел алой краской рекордную цифру: 40. За ней следовали две фамилии — Маскотин и Пермяков. Их сменщики Альберт Борщов и Петунин обработали в дневную смену по тридцать пять деталей. Такой производительности тоже пока не достигал никто. А вот теперь — сорок!

Сами герои не писали никаких обязательств и условий договора на соревнование не вымучивали. Все произошло, как обычно, в пересменку. Подошел к Алексею Маскотин, глянул на детали, обступившие расточный станок, спросил:

— Это все?

— Все, — ответил Алексей.

— Значит, штук сорок? — быстро прикинул Костя.

— Сорок две.

— Сделаем?

— Попробуем.

— До утра?

— До утра.

— Держи пять! — сказал Костя и азартно ударил ладонью о ладонь Алексея.

Договор был заключен на весь имеющийся запас деталей. Они должны уйти с участка сегодня же ночью, чтобы завтра попасть на сборку картеров.

Альберт Борщов стоял неподалеку, но делал вид, что не слышит разговора сменщиков. Он нарочно задержал проходившую по пролету Настю и сыпал ей комплименты по поводу необычно высокой прически. Настя пыталась уйти, но Борщов крепко держал ее руку, расплываясь в улыбке, а когда ей удалось все-таки вырваться, крикнул вдогонку:

— Когда в гости пригласишь, Настюха? Я ли тебе не пара?

Алексей видел, как Борщов приставал к Насте, слышал все, что он ей говорил, но заставлял себя думать, что это его не касается. Он и в самом деле не обращал внимания на Настю, когда она появлялась на участке. А теперь его раздражал развязный тон Борщова. Ведь он с такой же легкостью объяснялся и с другими девчатами из табельной или бухгалтерии. Но не это было главным, что определяло неприязненное отношение Алексея к Борщову. Скорее всего оно зародилось в тот злополучный день, когда Алексей допустил брак в работе, и как он ни старался отогнать недобрые мысли о Борщове, они все-таки лезли в голову. Не имея на то оснований и не желая думать о Борщове плохо, Алексей нет-нет и ловил себя на мысли, что сменщик в тот раз нарочно не закрепил нониус. Не закрепил, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь превысил его выработку. У Борщова болезненное самолюбие, оно не позволяло ему хотя бы в чем-нибудь показаться хуже других. И все же Алексей старался побороть предвзятое отношение к своему сменщику. Постепенно он убедил себя, что Борщов ни в чем не виноват. Брак допустил не кто-нибудь, а он сам, Алексей Пермяков. Поэтому он ни разу не говорил с Борщовым об испорченных деталях и не пытался выяснить возможных причин брака.

Борщов подошел к станку, на котором уже стояла первая деталь.

— Решил рвануть все сорок? — спросил он.

— Посмотрим, — уклончиво ответил Алексей.

— Что уж там скромничать — листок-«молния» висит. Мы тоже все, сколько было, пропустили — тридцать пять.

— Слыхал.

Колено Алексея коснулось кнопки, станок заработал и заглушил слова Борщова:

— Настройка в порядке, можешь не сомневаться. — Он заговорил громче: — И вот — фреза есть безотказная, на случай, имей в виду. — Борщов достал из ящика тумбочки завернутую в пергамент фрезу и, заметив, что Алексей плохо его слышит, повторил: — Фреза, говорю, безотказная! Понял? Пользуйся, если что!

Не решаясь больше отвлекать Алексея, который с первых минут работал увлеченно и сосредоточенно, Борщов ушел.

После того как Алексей снял со станка десяток деталей, появился мастер Круглов. Он взглянул на часы и удовлетворенно мотнул головой:

— Хорош! А замерять не забываешь? — Не получив ответа, он сам проверил точность обработанных плоскостей и снова сказал: — Хорош!

Круглов закинул руки за спину, постоял еще немного у расточного, потом прошелся мимо Костяного полуавтомата, мельком взглянул на уфимцевский фрезерный, стоявший напротив, и, довольный старательной работой станочников, вернулся на токарную линию.

Здесь он, к своему изумлению, не увидел ни одной нетронутой заготовки. Вениамин Чердынцев, нажимая ногой на рычаг, кричал что-то Круглову, обводя одновременно рукой вокруг станка. Круглов подошел ближе и услышал обрывок соленой брани.