– Что ты смеешься?- обиделась она.- Чему ты вообще все время смеешься, что тут смешного, я не понимаю?!

– Еще немного, Дженни,- сказал я,- и я тебя полюблю.

Она спросила еще «Бейлиса», потом мы вышли курить во внутренний дворик, я оглядел бетонный парапет набережной (под ним во множестве гнездятся морские ежи) и поинтересовался, действительно ли эти ежи так вкусны, как описано у Евтушенко.

– Да ты что!- расхохоталась она.- Кто же их ест! У нас их используют только как наживку!

Так флер романтики спадал постепенно со всего – с братской Кубы, продажной любви и даже морских ежей.

– Тут гнилью пахнет,- сказала она.- Поехали, наверное? Я уж вижу, тебе не терпится. Но ничего. Это близко.

До нашего скромного гнездышка оказалось еще баксов семь на такси – другой конец Гаваны, как я смекнул,- и наконец машина затарахтела по каким-то совершенно уж одноэтажным улочкам, среди зловонных потеков на асфальте и скособоченных лачуг. Шел третий час ночи, но из некоторых окон лилась музыка. Видимо, за день эти несчастные устали до того, что теперь не могли уснуть.

Мы вошли в какой-то домик, я как раз в таком останавливался однажды в Геленджике,- те же занавесочки, этажерочки, что-то вьющееся оплетает веранду… Хозяйка обрадовалась Енисею и ничуть не удивилась мне. Моя девушка что-то быстро произнесла по-испански, показывая на меня. После рома я был весел и беззаботен, так что уловил только неоднократное «руссо». Путин не упоминался. Потом она обратилась ко мне, как Троцкий к Ленину:

– Это очень надежная квартира.

– Да мне-то чего бояться…

– Тут есть кондиционер,- сказала она веско.- В других квартирах нет кондиционера. И тут есть душ.

Еще некоторое время они судачили с хозяйкой – я же покуда оглядывал обстановку и все решительнее терял всякое представление о месте своего пребывания. Шло к Рождеству, и на столе убогой, но чистой комнатенки стояла искусственная елочка, наряженная крошечными и очень ширпотребными игрушечками; под нею гнездился Пер Ноэль. Пер Ноэль, Пер Понт, пер вагина, пер анум… всю жизнь пер анум…

– Пошли,- Дженни вернулась к английскому и потянула меня в заднюю комнату, размером примерно с хрущобную кухню. Во всю стену был написан портрет красотки в одних трусах. По кубинским меркам это был предел сексуальной раскрепощенности.

– Глянь,- она горделиво указала на портрет. Видимо, мексиканец при виде его уже пришел бы в полную боеготовность. Не знаю, выходят ли из нее мексиканцы вообще. За картонной стеной послышался громкий неразборчивый разговор – мужчина бранил женщину.

– Это проснулся друг хозяйки,- шепнула Дженни.

Я окончательно уверился, что нахожусь в Геленджике.

– Сейчас я пойду в ванную,- сказала она.- Но лисн! лисн! Хозяйка сказала мне важную вещь. Во-первых, деньги за комнату вперед.

Я вынул двадцать баксов – отступать было некуда. Енисей выбежала в соседнюю комнату и сунула хозяйке. Мужчина за стеной тут же заткнулся. По-видимому, подействовало.

– Во-вторых, сейчас на Кубе очень большой наплыв туристов,- продолжала Дженни голосом экскурсовода.- Просто не продохнуть. Поэтому через три часа сюда может прийти другая девушка с другим другом. И тогда нам придется уйти. Но уверяю тебя, мы все успеем.

– Не сомневаюсь,- сказал я.- Но мы договаривались на всю ночь.

– Лисн, лисн! Ты сможешь в эти три часа делать со мной все, что захочешь…

– Не знаю, чего я тут захочу,- сказал я, кивнув на хозяйскую комнату, где продолжалась ночная брань.- Но я заплатил двадцать долларов за ночь. Отдай, старуха, мои деньги, ведь я зарезанный купец,- последнее я спел по-русски и этим напугал ее окончательно.

– Лисн, лисн,- приговаривала она, снова тиская мою руку и умоляюще заглядывая в лицо.- Ты сможешь меня и так, и так…

В комнате горел яркий свет,- поярче, чем в нашем баре и в ихней дискотеке,- и при нем я различил, что ей действительно двадцать четыре года, а то и побольше, и жизнь ее была нелегкая, действительно нелегкая социалистическая жизнь, год за полтора. И мне не хотелось ее ни так, ни так, ни пер гюнт, ни даже бесплатно. Мне надоело, что чуждая логика ведет меня каким-то странным путем, и я встал с жесткого дивана, намереваясь скандалить.

– Лисн!- заорала она, сверкая глазами.- Все, я беру у нее твои двадцать долларов и мы едем ко мне! Но помни, ты сам этого хотел.

Видимо, для нее это была серьезная жертва. «Что ж у нее там такое?» – подумал я. Мы вернулись в хозяйскую комнатенку, где стоял телефон, и хозяйка, с ненавистью вернув двадцать долларов, вызвала такси. Потом она разразилась громкой тирадой в мой адрес.

– Что она говорит?

– Она говорит,- перевела Енисей,- что у нас очень трудная жизнь, что честной женщине на Кубе совершенно не выжить, а некоторые не хотят этого понимать!

В голосе ее звучали родные коммунальные интонации. Как сказал другой хороший поэт, я стремился на семь тысяч верст вперед, а приехал на семь лет назад. Это тоже карма, думал я. Всю жизнь в России мне было негде, всю жизнь друзья уступали мне комнату на два-три часа, и мы с моими девушками чувствовали себя ворами. Теперь, когда я решил свой квартирный вопрос в России, он догнал меня на Кубе. От судьбы не уйдешь, господа.

Подошло такси, мы опять поехали на другой конец города и наконец затормозили в каком-то древнем, очень католического вида квартале. Здания, как и почти во всей старой Гаване, были приземисты и полуразрушены. Осыпалась роскошь времен диктатора Батисты. Она долго возилась с замком и наконец отперла облупленную дверь. За ней было темное, кисло пахнущее помещение.

– Я здесь живу с теткой,- сказала она.- Мать на окраине Гаваны, а я у тетки.

Я представил места, в которых должна жить мать. Передо мною нарисовался беженский лагерь. Надо было бежать, но во мне уже включился профессиональный интерес – чем все это кончится. Одновременно с интересом включилась безабажурная лампочка под потолком (абажур-то она могла бы купить с шестисот баксов своего мексиканца, которого никогда не существовало в природе) – и из кислой темноты навстречу нам выступила с заискивающей улыбкой классическая героиня латиноамериканского сериала, потрепанная жизнью женщина после сорока, в ночной рубашке. Она сказала на нормальном сериальном языке и даже с теми же интонациями длинную фразу, которую с равным успехом можно было перевести и как «Мой дом – твой дом, Луис Альберто», и «Какая ты добрая, Мария!», и даже «Синьор Хуан все еще не вышел из комы».

– Дженни нашла своего потерянного брата,- объяснил я по-русски. Ром все еще действовал, меня разбирало хихиканье.- Нас разлучили в роддоме. Здравствуйте, тетушка.

Енисей долго что-то объясняла ей (я скисал от смеха в углу), после чего обернулась ко мне и сказала:

– Тетушка требует двадцать баксов за комнату.

– За пользование твоей же комнатой?

– Да, да! Дай ей сейчас, я потом сделаю тебе скидку.

Я вынул двадцать баксов. За такой цирк было бы не жалко и большего. Дженни сунула тетке деньги (та с поклонами задом отпятилась назад во тьму), а моя девушка решительно потащила меня по скрипучей лестнице, какие бывают на наших средней руки дачах, на второй этаж. Второй этаж состоял из комнатушки размером метра два на три, посередине которой на раскладушке спал и раскатисто храпел абсолютно голый юноша лет пятнадцати.

– Это что, бесплатное приложение? Подарок фирмы? Дженни, я не интересуюсь мальчиками…

– Тш-ш! Это тетушкин сын, мой, как это… (Слова «племянник» она по-английски не знала.) Ну, я в ванную, а ты иди туда,- она указала на дверь в углу, и за этой дверью оказалась совсем уж крошечная каморка, уже вполовину хрущобной кухни. На стене висел плакат «АББЫ». Из мебели наличествовали кровать, будильник и зеркало. Я посмотрел в зеркало, и мне стало стыдно своей сияющей рожи. Отчего она сияла, я и сам не взялся бы объяснить: просто все это уж очень было смешно и почему-то трогательно, а блядская жадность моей девушки жалобно искупалась ее нищетой (не может же быть, чтобы эту убогую декорацию вместе с теткой и племянником она специально наняла в целях вымогательства, а где-то на Маликоне жила в роскошных апартаментах, снятых на деньги бесчисленных мексиканцев).