– Мужчина у нас на первом месте,- с гордостью пояснял Игнатий.- Он – защитник, основа.

Я, честно говоря, не фанат полного равноправия,- но, первым садясь за стол, да еще в присутствии стоящих или прислуживающих женщин, чувствовал известную неловкость. Видимо, не дозрел. Даже в дощатый сортир лагеря-стана мальчики и девочки бегают разными дорогами – фотографа, когда он пошел было по женской, вернули и направили по мужской. Что интересно, сортир один и тот же.

«Не подчиняющийся уставу сему предупреждается и после трех грубых дерзких нарушений – исключается. Право голоса житель поселка имеет, как член общины, только через год жительства в Потеряевке».

Ну что – не кажется ли вам, что в этом Уставе, при всей его опоре на священные тексты, есть что-то глубоко армейское? Но ведь так и быть должно, если люди задумали строить свою жизнь «на подлинно духовных основаниях», буквально считанных с путеводительной Книги. В Игнатии, как и в его любимом авторе, очень чувствуется военный; рабочая одежда его – старенькое солдатское хабе, и странно контрастируют с его седой бородой пуговицы со звездами. А если вдуматься – что ж тут странного. Как и в армии, после всякого нарушения Устава в Потеряевке положено писать объяснительную. Игнатий показал нам один такой документ, по всей форме составленный им лично и адресованный родному брату, батюшке Иоакиму: из-за обилия весенних полевых работ Игнатий с частью паствы пропустил воскресную службу. «А – и когда ж работать?» – спрашивает он чисто солженицынским слогом, подробно отчитываясь в своих воскресных занятиях. От епитимьи его в результате избавили. Наказаний же в Потеряевке много, но все они – сугубо духовного свойства: отлучение от причастия на месяц, два, на полгода…

Строгость потеряевской жизни имеет свои преимущества. Я в принципе понимаю, что в основе ее – исключительно любовь и забота: как бы чего не вышло! Самый трогательный для меня пункт Устава – тридцатый (всего сорок):

«С огнем быть крайне осторожным, нигде ничего не выжигать без предупреждения всех в деревне, пока не выставлены будут люди с разных сторон, с водой и другими противопожарными средствами, и то только по разрешению старшего и вечером, при безветрии, весной, осенью»…

Какая забота о пастве, какая техника телесной и духовной безопасности, возведенная в главный принцип жизни! (Умудряюсь же я разглядеть за лапкинской строгостью заботу и любовь; умудрится ли он их разглядеть за моей нестрогостью? Ведь он привык, что о его селении пишут в надрывно-величальных тонах…)

– У нас за десять лет Потеряевки и за двадцать семь лет лагеря-стана не было ни одного несчастного случая!- гордо говорит Лапкин.

О да. А – где ж и быть ему, при таком-то распорядке, как в лагере-стане? Подъем в пять утра: дети должны застать восход. Бегом на пруд: быстрое купание (для этих целей жердями выгорожен крошечный лягушатник), обязательная зарядка, бегом назад. Кстати, если ноги у ребенка здоровы, в лагере-стане он передвигается исключительно босиком. Завтрак (непременно овощной: мяса здесь дети не едят вообще, да и в самой Потеряевке предпочитают обходиться). За едой разговоры не допускаются.

– Почему, Игнатий Тихонович?

– А святой Нифонт сказал: кто ест молча, тому прислуживают ангелы, кто говорит за едой – того соблазняет дьявол.

– А… Пардон. (Разговор шел именно за трапезой.)

Во время еды нельзя опираться локтями о стол (в Библии сказано, что это непристойно). Руки непременно должны быть закрыты до кистей. Каждый ребенок обязан иметь при себе носовой платок – если не имеет, бывает посылаем к дальнему тополю за листком, играющим роль временного платка. Еда, естественно, происходит только после молитвы и благословения плодов земных. После завтрака и комментированного чтения Евангелия, занимающего еще час,- обязательные четыре часа физического труда. Он может быть разный – помощь на строительстве, пиление и колка дров, прополка на огородах и пр. Освобождений от работы не дают никому. Затем – обед, снова чтение Евангелий, купание (в жаркие дни их бывает до шести), рисование, проповедь… Иногда бывают костры с печением картошки. Ложатся в девять, спят в небольших деревянных будочках, рассчитанных на пять-шесть человек плюс непременный старший.

– Вот,- показывает Игнатий.- Чистота, порядок. Вот нар… то есть полати…

Да ладно, ладно. Как ни назови, лишь бы порядок был.

Забрать ребенка из лагеря-стана можно только после обязательных двух недель (попервости-то ропщут многие, но привыкают к дисциплине довольно быстро. Ну, это мы и по советской истории знаем. И тоже ведь – несчастных случаев куда меньше было, чем нынче…). Обычное время пребывания – месяц, стоимость – всего семьсот рублей. Основной контингент теперь – уже не дети верующих, но дети из бедных или неблагополучных семей (с таких берут меньше, треть вообще отдыхает бесплатно). Приезжают к Игнатию из Тюмени, из Омска, из бывшего СНГ… По отбытии, как бы сказать, срока каждому ребенку выдается подробная характеристика с предсказанием его возможного будущего. Некоторые дети ездят сюда потом годами и оставляют благодарственные письма: им очень нравилось купаться, видеть коней, а еще нравилось, что все кругом верующие. Некоторые, правда, просят родителей взять их отсюда, но у родителей чаще всего нет ни времени, ни денег, чтобы обеспечить им нормальное лето. Игнатий настаивает, чтобы забирали только тех, кто уж совсем отравляет жизнь окружающим – либо все время ноет, либо ропщет. Неисправимые здесь быстро исправляются – Игнатий строг, существует и своя система наказаний (опять-таки исключительно духовного свойства). Цитирую по лагерному уставу: «Наказание происходит всегда наедине. Допускается угроза крапивой». За громкое бросание ложки на стол полагается истинно сельская кара – ложкой по лбу, но Игнатий лишь дотрагивается ложкой до лба проштрафившегося, чисто символически. Строгость местных нравов испытал на себе и я: не смог доесть второе (картошка с капустой, политая постным маслом). Игнатий посмотрел неодобрительно:

– Эта пища благословлена. Не выбрасывать же!

Доел. Ничего, живой.

– И верхнюю пуговицу на рубашке застегните. В армии вы ведь застегивали? Значит, перед полковником приводите себя в порядок, а перед Богом не хотите?

Хотел я сказать, что Бог, по моим представлениям, не должен быть похож на нашего полковника,- да промолчал.

Мы попали в Потеряевку как раз на день Иоакима и Анны, в день рождения батюшки. Его в Потеряевке любят горячо и душевно. Он и в самом деле человек обаятельный и простой, хотя суровый. Явно снисходительнее Игнатия. Утром своего дня рождения копал картошку, пошутил с нами, что как встретит пятьдесят седьмой свой год, так его и проведет. Охотно верю. Вечером, переодевшись в чистое, все собрались у батюшки на праздничную трапезу: каждому досталось по сто грамм «малинового сока» – вкусного напитка, в котором ощущалась примерно восемнадцатиградусная крепость, по праздникам можно; стояли на столе пряники, постный сахар, булочки, чай, из серьезной еды имелись щи и жареная картошка. Разговор шел в основном душеспасительный, сельскохозяйственный – говорилось о преимуществах овцы, о выигрышности ручной дойки в сравнении с машинной и пр.

Перед трапезой о. Иоаким тактично отвел меня в комнату и предложил надеть байковую рубашку – тишотки с открытыми руками в Потеряевке не приветствуются. Я послушно надел. Для подпояски (рубашки, согласно Уставу, носятся только навыпуск) именинник предложил мне собственный черный пояс. Я почувствовал себя Путиным в Окинаве, но едва смог свести концы с концами. Батюшка скептически похлопал меня по животу. (От Игнатия я тоже потом выслушал несколько не очень лестных слов о вреде чревоугодия: «Не обидитесь? Ну можно ли иметь такую Мамонну!»)

– Господь создал людей разными, отец Иоаким,- сказал я, подпоясываясь другим поясом.