– А по цивилизации не тосковали? Горячая вода, телевизор…
– Я никогда не любила городскую жизнь. Всегда грустила, возвращаясь из экспедиций.
Но воспитанники Елены Арманд, повидавшие человеческое отношение, оставаться в Андреаполе больше не могли. Они узнали, что она рядом. И сбежали к ней в количестве семи человек. Так началось то, что впоследствии неоднократно называлось подвижничеством, но на самом деле было крестом: не собиралась Елена Давыдовна Арманд создавать никакого поселения для больных и сирот. Они сами к ней прибежали. И деваться некуда.
Времена были такие, что местный совхоз имени Кирова стал называться АО и с ним можно было договориться об аренде небольшого куска земли. Места божественно красивые (Любуткой местность называется в честь речки, текущей рядом, хотя умиленцы утверждают, что это местное слово Любута – синтез любви и красоты). К Елене Давыдовне и Маше стали наезжать друзья по студии, общие знакомые общих знакомых,- главным образом ради глуши, природы и экзотики, но и поработать на участке тоже не отказывались. Приезжали единомышленники-антропософы. Много больных в Любутке никогда не было – от семи до одиннадцати человек, не больше. Через год после бегства из интерната первого любуткинского поколения начальство спохватилось и направило к Елене Давыдовне милицию. Дети попрятались. Один влез на дерево и разговаривать с представителями власти согласился только там. К нему влезли. Там он дал показания о зверствах в интернате, и от них отстали.
Некоторые любители отчетности и друзья законности интересуются: а как же Арманд получила права опекунства на всех этих детей? и каковы вообще юридические основания для всей ее затеи? Во-первых, когда к ней сбегали, санкции у властей для этого действительно не брали. Она оказалась заложницей ситуации, ответчицей за прирученных. Во-вторых, она своих детей нигде не собирала и вообще никого к себе не заманивала: поездки к ней и жизнь в Любутке – дело волонтерское. Если родители привозят ребенка, сами, собственной волей,- она берет, куда деваться. Чтобы расставить точки над i: это вовсе не интернат и не лечебница, так что и отчетности требовать не обязательно. Довольно точно определила этот образ жизни та самая первозванная Маша, которой теперь двадцать шесть: это современная попытка общинной жизни. Тверской Коктебель или Гётеанум, если угодно,- антропософская община в чистом виде. Делать акцент на воспитании и лечении олигофренов в Любутке я бы не стал. Тем более если учесть, что диагноз «дебилизм» и ярлык олигофрена у нас – особенно в провинции – без разбору навешивают и педагогически запущенным, и просто забитым детям. Здесь приходят в себя люди, которых по тем или иным причинам не устраивают современные большие людские сообщества. В силу крайней отдаленности от мировой цивилизации и неудобства подъездного пути (весной и осенью от ближайшей деревни, где кончается асфальт, просто не пройти – грязь непролазная) Любутка пока защищена от избыточного наплыва корреспондентов и городских сумасшедших – хотя и тех, и других в ее истории хватает. «С диагнозом» здесь сейчас пятеро. Остальные – с другими диагнозами.
Несколько портретов. Цыганке Нельке двадцать лет. Мать сдала их, всех пятерых, в андреапольскии детдом и с тех пор пятнадцать лет не вспоминала. Потом вдруг явилась в интернат, но Нелька с ней разговаривать отказалась. Диагноз у Нельки – дебильность, поставлен на основании ее хронической ненависти к математике. Мы говорили с ней много (она как раз дежурила по кухне, слушая при этом раннего Щербакова. Его кто-то занес в Любутку лет шесть назад, с тех пор он здесь любимейший бард). Нелька – умный и язвительный собеседник. Симпатичная. Диагноз ее явно должен бы звучать иначе: она грамотно пишет, много читает, играет на гитаре, ездит иногда в Москву слушать Щербакова и вообще ведет себя как нормальный представитель поколения, но с цифрами ей трудно. Неспособность читать, посещающая самых здоровых людей, называется алексией, нелюбовь к письму – аграфией (этим страдала Ахматова), бывает и нелюбовь к счету. Это не является основанием для отбраковывания человека в разряд олигофренов, но у нас в идиоты производят легко. Нелька живет в отдельной избе на окраине поселения; избенка полуразвалившаяся, но внутри чистая. Городская жизнь Нельке не нравится, уезжать она не хочет. Цыганский нрав ее проявляется не в желании странствовать, но в жажде независимости и в умении отбрить. Когда до Любутки на четвереньках добрались двое пьяных корреспондентов народной телепрограммы («У нас только час, мы срочно должны снять баню!» – отчего-то все корреспонденты тотчас требуют топить баню и снимать обитателей коммуны в неглиже) – в бане как раз находилась Нелька, и они услышали такие перлы русского языка, что принуждены были поворотить оглобли.
Марина. Тут диагноз не вызывает сомнений, олигофрения, хотя писать-читать Марину выучили и сельскохозяйственные работы ей тоже по силам. Два года назад к коммуне Елены Арманд приблудился цыганенок, тоже с диагнозом, и хотя брать его не хотелось, деваться опять же было некуда. У этого цыганская кровь бушевала, и он тут же растлил двух девочек – одной из них и была Марина. Она забеременела. Олигофрены, по нашему законодательству, направляются на принудительный аборт, осуждать эту меру не берусь; и Марину сразу после обследования туда направили, но Арманд вместе с Владом, о котором ниже, ее оттуда вырвали. До сих пор не вполне понимаю, как Елена Давыдовна решилась взять на себя такую ответственность. Здоровый ребенок не мог родиться по определению. Родилась девочка, назвали Наташей, но о том, здорова она или больна, судить сейчас рано – ей всего полтора года. Во всяком случае, все обитатели Любутки ребенка старательно растят. Марина живет в одной избушке с подругой Лилей (тоже 20 лет, олигофрения, об интернате вспоминает с ужасом), с Машей и ее другом Владом.
Влад учился в энергетическом институте – не закончил. Слушал какие-то педагогические курсы – не дослушал. Работать в городе не рвется. Увлекался туризмом, потом охладел. Много читал. Очки, борода, классический тип не нашедшего себя интеллигента-семидесятника, тут же вернувшийся в нашу жизнь, едва она впала обратно в застой. Узнал о Любутке от общих знакомых, приехал, остался. Настоял на том, чтобы Марина родила: Бог дал жизнь, не нам отбирать.
Катя. Из хиппи. Девятнадцать лет. Мать двухлетнего Игорька. Речь типично хипповская – сочетание сложных, «умственных» конструкций с хиппским арго, любовь к странным стишкам и абстрактному юмору, полная и принципиальная бездомность. Муж Кати арестован по ложному обвинению, которые у нас так любят навешивать на людей психически больных или хиппующих; точку в этой истории ставить рано, и мы ее не касаемся. Когда его арестовали, Катя была беременна вторым ребенком, но зародыш погиб, и с этим погибшим зародышем внутри она проходила еще два месяца. Ребенка она растит в полном соответствии со своим образом жизни, исключающим любую заботу о чаде. Пусть адаптируется к жизни и не боится трудностей. Заботу обо всех местных младенцах – общим числом пять – осуществляют коллективно, Игорьком больше всего занимается сама Елена Давыдовна. Кате это не нравится. Она считает, что ребенка изнежили. Хочет вернуться в Москву, но возвращаться ей некуда. Днем спит, ночами читает или бродит.
Светка. Четырнадцать лет. Елена Давыдовна взяла ее по просьбе знакомых из одной московской школы. В семье четверо детей, отец умер. «Я после смерти отца стала очень нервная». Живут с матерью и бабушкой. Все остальные дети взрослые, Светку не любили. Она ушла из дома, бросила школу, нюхала клей, жила у приятеля, подрабатывала катанием детей на лошадях около «Макдоналдса» на Пушкинской – друзья пристроили ее к этому делу. Клей нюхать перестала после того, как один друг донюхался до горлового кровотечения. Попала в Любутку вместе с девятилетним Славой из их же компании. В первые дни обегала все окрестные деревни, вопреки местному уставу выпивала, курила и дружила с сельской молодежью. Скучает по Москве (но не по дому), вместе с тем возвращаться не хочет – если разрешат бегать в соседнюю деревню, местная жизнь ее вполне устроит. Но, скорее всего, ее отошлют обратно: она невоспитуема. В Любутке от людей не прячутся, но от контактов с местной молодежью воздерживаются, особенно если дело касается спиртного.
