Заканчивая свое выступление, я оставляю открытым вопрос о сомнениях своей юности: является ли антисемитизм в СССР государственной политикой или проявлением позиции одиночек, в том числе занимающих государственные посты. Ответ мне ясен давно, и он привел меня в ряды организации. Ответ ясен и тем, кто сидит в зале, справа и слева от прохода, хотя и в разной степени.

Для чего я говорю так много об антисемитизме? Я против него или за? Было время, когда я ненавидел антисемитизм и антисемитов, не вникая особенно в суть. Теперь от всего этого осталась только эмоциональная ненависть к антисемитам. Зато мое рассудочное отношение к антисемитизму прошло эволюцию. Не могу сказать, что я его люблю. Но могу сказать, что я его хочу. В условиях полного разгрома еврейской культуры и религии евреи СССР давно бы утонули в дебрях так называемой новой интернациональной общности советского народа, и мы, девять еврейских парней, сидящих на скамьях подсудимых, тоже растворились бы в ней без остатка, если бы не антисемитизм. Индивидуальные страдания каждого из нас от антисемитизма нужны всей нашей седой истории. Я заканчивал речь:

– В обвинительном заключении говорится, что я признал себя виновным в членстве в антисоветской нелегальной сионистской организации. Но если вникнуть в суть этих слов, то "антисоветскость" нашей организации заключалась только в определенном косвенном ущербе, который мы причинили нашей деятельностью, никогда не преследовавшей цели ослабления и подрыва советской власти. Да, наша организация была нелегальной. Но только в том смысле, что мы не могли зарегистрировать и не зарегистрировали нашу организацию в соответствующих финансовых органах. Да, наша организация была сионистской. Но в нашем понимании сионизм – учение о том, что евреи имеют право иметь собственное независимое государство на своей древней земле и могут свободно эмигрировать из всех стран мира и поселяться в нем. Между этим сионизмом и сионизмом, о котором пишут советские газеты, нет ничего общего.

Моя речь длится почти шесть часов – раньше я считал, что это по силам только Фиделю Кастро. В конце я уже хриплю, но у меня нет секретаря, чтобы закончить за меня. Сажусь полностью обессиленный. Начинают выступать ребята – я почти ничего не слышу. Кладу голову на загородку и начинаю постепенно приходить в себя. В это время солдат на несколько секунд отходит от загородки. Владику Могилеверу этого достаточно, чтобы шепнуть мне:

– Гриша Вертлиб и Крейна получили разрешения. Уже Дома.

Неужели началось? Хочу и боюсь верить. То, что после категорических отказов выпустили Гришу и Крейну, не стариков и не инвалидов, да еще в разгар антисоветских процессов, похоже на первых ласточек весны. Но что это? "Выкидыш" нескольких неугодных, которых решили не сажать из-за неожиданно мощной реакции Запада, или долгожданное начало русской алии? Оттепель или весна?

Скоро должен был начать выступать Лева Ягман, сидящий за моей спиной на второй скамье. Мне очень важно, чтобы он в своем выступлении не забыл упомянуть сделанное мной на последней встрече членов Комитета сообщение о заключительном разговоре между мной и Марком Дымшицем после того, как был получен отрицательный ответ из Израиля. Но мне никак не повернуться – солдат приклеен рядом и как будто чувствует, что я что-то замышляю. К счастью, во время суда можно делать записи. Я делаю вид, что записываю вопрос к выступающему, и крупными буквами пишу на листе несколько слов для Левы. Потом поднимаю листок, как бы читая записанное, и ставлю его так, чтобы Лева смог прочесть. У Левы высокий ай-кью – должен сообразить.

Выступление Левы Ягмана приятно слушать. Вернее, мне приятно. Это значит, что судьям как раз наоборот. Хотя Лева – инженер-судостроитель, он четко разобрался в юридической стороне процесса. Он отрицает свою вину по ст… 70 УК РСФСР, ссылаясь на то, что диспозиция статьи об антисоветской агитации и пропаганде требует прямого умысла подорвать или ослабить советскую власть. В случае отсутствия прямого умысла на практике применяется ст. 190 ч. I УК РСФСР, которая не относится к разделу особо опасных государственных преступлений и максимальная санкция по которой – три года. Лева настаивает на переквалификации ст. 70 УК РСФСР на ст. 190 ч. I УК РСФСР. Его позиция абсолютно верна юридически и единственно правильна для тех, кто не был обвинен в измене родине.

Лева, как и я, рассказывает свою биографию. История возмужания маленького интеллигентного мальчика в очках, который пошел учиться боксу, чтобы суметь постоять за себя. Такой неизменно должен был стать членом организации и сесть на скамью подсудимых. Позже, уже в лагере, я напишу несколько строчек ко дню рождения Левы:

Леву Ягмана никогда не будут мучить муки раздвоения личности. Со своей совестью он в разладе не будет.

Лева стал членом Комитета организации и ее казначеем вместо Давида Черноглаза 7 мая 1970 года, за 39 дней до ареста. В тот же день членом Комитета вместо Соломона Дрейзнера стал Лассаль Каминский, который должен был возглавить проект "Алия" – разработку и осуществление мер давлений на советское правительство с целью вызвать массовую алию в новых условиях, после того, как из Израиля пришел ответ, запрещающий операцию "Свадьба".

Лассаль выступает в духе Левы Ягмана, но с саркастическим уклоном. Хотя он и признает себя частично виновным по статье об антисовесткой пропаганде и агитации, но, по-видимому, только от юридической безграмотности. Частичное признание Лассаля значит только одно: признаю факты, отвергаю квалификацию. Саркастические шпильки Лассаля Каминского довольно тонки, возможно, они никогда не дойдут до второго прокурора Георгия Пономарева, но судья Нина Исакова и главный обвинитель Инесса Катукова прекрасно понимают, о чем говорит обвиняемый Каминский. Ни Лева, ни Лассаль не спекулируют на том, что стали членами Комитета накануне разгрома. Они не желают участвовать в игре по правилам. Ни "искренних признаний", ни "чистосердечных раскаяний". Все-все это зачтется им, когда судья, исходя из своего социалистического правосознания, начнет рубать головы.

Ребята кончили выступать. Пошли свидетели. За свидетельским пультом начальник конструкторско-экспериментального отдела ордена Красного Знамени завода "Электрик" Глебов. Долго и нудно рассказывает он, как не хотел принимать на работу инженера Бутмана и как черт его все же попутал. Глебов уходит, а в зале остается немой вопрос. Почему же вы не хотели принимать на работу Бутмана, товарищ Глебов, ведь вам ровно ничего не было известно о его политических взглядах? Молчаливый ответ ясен и однозначен. Потому что Бутман "инвалид пятой группы". Выступление Глебова – сочный пример махрового антисемитизма при приеме евреев на работу, но к делу, естественно, не относится.

Выступает второй представитель нашего завода, столяр Володя Шаров. Не зная, для чего, он вырезал по моей просьбе несколько пластмассовых заготовок разных конфигураций для собираемой группой Соломона Дрейзнера копировально-множительной машины. Я пользуюсь случаем, что Володя был со мной в колхозе, и с разрешения судьи задаю ему вопрос:

– Володя, ты помнишь, как осенью 1969 года мы были вместе с тобой в колхозе в Лодейнопольском районе?

– Помню.

– Ты помнишь, как однажды утром, еще до работы, я созвал собрание?

– Помню.

– Ты помнишь, о чем шла речь на том собрании? Володя Шаров – хороший парень, и он прекрасно помнит то собрание: оно слишком отличалось от занудных говорилен, на которых ему довелось присутствовать. Он мнется, краснеет, долго молчит и наконец, опустив глаза, отвечает мне сдавленным голосом: