А через несколько дней дверь в камеру открылась, и в нее вошел наш "третий". Высокого роста крепкий мужчина лет пятидесяти пяти. Он был стрижен и в зэковской робе – прибыл из лагеря. Сбросив на койку матрас и подушку, он крепко пожал мне руку и представился:

– Израиль Натанович.

Какая радость! Еврей! Ну, теперь мы живем! Не все время жизнь черна, нет-нет да промелькнет и крапинка.

Еще через неделю Володю Веселова забрали, а нас перевели в другую камеру, на галерею. Дверь за нами закрылась, и мы радостно посмотрели друг на друга. Недаром поется в популярной израильской песне о том, как хорошо и как приятно "сидеть" братьям вместе.

Облава на волка продолжалась по всем правилам.

Кончалась третья неделя непрерывных допросов. Я все еще отвечал на каждый вопрос "отказываюсь давать показания" – в соответствии с тактикой, разработанной Комитетом во время "учебного" допроса Гриши Вертлиба, но все чаще и чаще я спрашивал себя: доколе?

Только теперь мне стала понятна цена, которую платили мои нервы за трехнедельное молчание, и только сейчас высветилось, почему надо было меня допрашивать длинный рабочий следовательский день, зная заранее, что мой ответ будет все тем же: "Я отказываюсь давать показания".

Им надо было, чтобы я слышал их вопросы. А вопросы были такими:

– Подозреваемый М. Д. на допросе (число, месяц) показал, что… Что вы можете сказать по поводу этих показаний?

– Я отказываюсь давать показания.

– На допросе (число, месяц) подозреваемый С. Д. показал, что… Что вы можете сказать по поводу этих показаний?

– Я отказываюсь давать показания.

– Михаил К. на допросе (число, месяц) показал, что… Что вы можете сказать по поводу этих показаний?

– Я отказываюсь давать показания.

Кислых все тщательно записывает. Я расписываюсь. Теперь он откладывает ручку в сторону.

Маленький перерыв. Начинается "свободная беседа".

– Гиля Израилевич, меня не удивляет ваша линия поведения. Мы беседовали с вашими товарищами. Мы знаем ваше упрямство. Вы знаете, что ваши бывшие однокурсники по юридическому институту Грошев и Конокотов работают у нас. Мы у них интересовались по поводу вас. Гиля Израилевич, вы копаете себе большую яму. Я уже говорил вам не раз, что суровость наказания зависит не только от ваших общественно опасных деяний, но, в первую очередь, от вашего отношения к содеянному, от искренности и глубины вашего раскаяния. Вы что-нибудь слышали о деле Николая Брауна? Я вел это дело перед вашим. Главный обвиняемый по делу – сын известного поэта Брауна и поэтессы Комиссаровой. Но, как говорится, в семье не без урода. Николай Браун попал под плохое влияние и сколотил антисоветскую организацию. В ней были даже евреи, хотя это была организация с фашистским и антисемитским уклоном. Они тренировались в стрельбе по изображению еврея. Конечно, я не хочу сравнивать их с вами, у меня нет сомнений в вашей личной порядочности, хотя оступиться может каждый. Важно только вовремя понять свои ошибки и сделать выводы. В группе Брауна было много грязи: и наркотики, и гомосексуализм, и даже под видом сотрудников Уголовного розыска ограбили тетю одного из участников по его наводке. Кстати, она еврейка по национальности, вдова зубного врача.

Так вот, в группе Брауна не все сделали нужные выводы, и результаты были печальными для тех, кто их не сделал. Из двоих – один, который наломал гораздо больше дров, но вовремя все осознал и глубоко раскаялся, получил лишь четыре года, а другой – за гораздо менее опасные деяния – получил семь, да еще ссылку. Гиля Израилевич, вы неглупый человек, сделайте правильные выводы, пока не поздно. Подумайте о вашей жене и дочери, я знаю, что их судьба вам далеко не безразлична.

"Свободная беседа" закончена. Кислых возвращается за стол. Начинает записывать очередной вопрос. То и дело в кабинет заходят другие следователи, о чем-то спрашивают Кислых, он объясняет. Они с сожалением, как на неисправимого дурачка, поглядывают на меня и уходят. Кислых зачитывает очередной вопрос:

– А. Ф. на допросе от (число, месяц) показал, что… Что вы можете пояснить по существу этих показаний?

– Я отказываюсь давать показания.

Майор Кислых был в то время, по-моему, одним из лучших, а, может быть, и лучшим следователем ленинградского КГБ. Будучи ломом, при помощи которого перевернули мою судьбу, он представлял собой, в какой-то степени, слепое орудие, и поэтому даже сегодня я не испытываю к нему ненависти. На фоне остальных следователей КГБ в Ленинграде, прожженных циников, не верящих ни в Бога, ни в черта и готовых служить тому из них, кто предложит лучшие условия. Кислых, как мне кажется, был одним из немногих, кто служил не за страх, а за совесть. Он, по-моему, верил в справедливость строя, который защищал, считал нас врагами этого строя и вложил все свои недюжинные для советского следователя способности, чтобы выполнить "социальный" заказ. Изложив в обвинительном заключении факты моей деятельности более или менее правильно, он сформулировал юридические выводы из них, употребив целую систему следственно-цирковых трюков и передержек. Как человек умный, он безусловно понимал, какой должна была быть правильная юридическая квалификация наших действий и какой должна была быть наша ответственность. Встав на путь "цель оправдывает средства", майор Кислых придет рано или поздно к общему знаменателю с остальными рыцарями "комитета застенков" и будет служить, как и другие, не за совесть, а за страх и привилегии.

В комнату входит очередной следователь. В руке у него толстая пачка листков – протокол чьего-то допроса. Разговаривая с Кислых, он наклоняется и держит протокол за спиной, страница с установочными данными допрашиваемого обращена ко мне. Пользуясь тем, что следователь заслонил меня от Кислых, я сдвигаюсь со своей привинченной к полу табуретки и пытаюсь что-нибудь прочесть. Далековато. Сдвигаюсь максимально и напрягаю зрение. Фамилия какая-то длинная. И кончается на… и кончается на "и". Что за чертовщина, итальянец что ли? Я даю чуть передохнуть глазам и делаю отчаянную попытку прочесть. Теперь я вижу конец -…швили. Верно, как же я не подумал, грузинские фамилии тоже кончаются на "и". Но кто же это может быть? В организации нет ни одного грузинского еврея. А этот, как его… Кожуашвили? Тот, с которым я говорил в Московском парке Победы и который обещал прислать деньги на наши нужды?

Вдруг следователь берет бумаги в другую руку, вся пачка теперь поворачивается ко мне тыльной стороной, но в последний момент я успеваю различить большое заглавное "К" и что-то вроде "о" после него. Да, Кожуашвили[6], сомнений быть не могло. Теперь я вижу протокол допроса с другой стороны и различаю, что за краткими вопросами следователя следуют пространные ответы Кожуашвили. Если отказываются говорить или отвечают уклончиво, то, наоборот, вопрос всегда пространнее ответа. Ясно, что Кожуашвили, судя по толстой пачке листов допроса, сказал все, что было, и, может быть, даже больше. (Мои опасения оправдаются, и в конце следствия я прочту красочные рассказы Отари Кожуашвили о том, как склонял я его к измене социалистической родине и как мужественно он этому сопротивлялся).

Наконец, следователь уходит, унося с собой протоколы. Уже будучи в лагере, я задумаюсь о том, была ли эта сцена случайностью или продуманным эпизодом психологического давления, тщательно отрепетированным на одной из планерок под руководством координатора всех групп старшего следователя КГБ майора Лесникова. А цель – внушить мне мысль, что мое молчание бессмысленно, и заставить меня говорить. Сначала – то, что я хочу; затем – то, что хотят они.

Я бегаю по камере и пытаюсь проанализировать ситуацию. Итак, прошла уже первая неделя июля. Одного за другим заставляют говорить членов Комитета. "Самолетчики" тоже говорят.