Тем временем хилая ленинградская зима перешагнула через свой экватор. В один из дней откинулась кормушка и надзиратель жестом пригласил меня подойти. По специальному разрешению он передал мне четыре фотографии. Я взглянул на них и на несколько дней выпал из однообразного ритма камеры. Это были фотографии Евы и Лилешки. Трудно было узнать их после полугода разлуки. Ева была тонкой, как тростиночка, и даже не пыталась улыбаться. Наверное, такими же выглядели тогда и остальные жены. Еврейские жены, ничего не попишешь, они тянули одинаковые с нами сроки. Только их режим был иным.

Но что полоснуло меня особенно глубоко, это фотография Лилешки. Ничего общего не было у нее с той четырехлетней девочкой, которую я укладывал спать днем 15 июня. На меня смотрели грустные глаза много пережившего взрослого человека. Трудно было представить, что эта маленькая девочка умеет улыбаться, петь песенки, скакать через скакалку. Четыре фото с осколками моей семьи… В тот же день родилось:

А сосед мой по камере. Костя Зубатов в то время, с трудом читал даже по-русски. В Большой дом его привезли из лагеря в Колпино, пригороде Ленинграда. Привезли его как свидетеля по делу о расклейке антисоветских листовок внутри лагеря. А в лагерь он попал… за штаны. Вернее, за попытку украсть штаны в универмаге. Заработал он за свои штанишки всего два года лишения свободы, и сейчас его перевоспитывали трудом на стройке. Трудом и душещипательными беседами лагерных воспитателей Костю Зубатова перевоспитывали с самого детства, ибо вся его сознательная жизнь была сплошным лагерем с короткими перерывами, во время которых он зарабатывал очередной срок. Возможно, будь индивидуальный подход к заключенным в уголовных лагерях, ограничился бы Костя первой ходкой и жил-поживал потом не лучше и не хуже других. Но исправительная система оперировала всегда миллионами и относилась к ним как к бесплатной рабсиле – силе рабов. Рабсиле, которая за сухую корочку сырого хлеба прокладывала железные дороги за Полярным кругом, добывала золото под Магаданом и начинала с нуля великие стройки коммунизма. И как бы не менялась генеральная линия по отношению к зэкам, затягивали ли гайки, или сотнями тысяч начинали отпускать на поруки, она была всегда политикой по отношению к многомиллионной безликой массе. Никто не видел в этой массе конкретное лицо Кости Зубатова, никто не пытался найти в нем какое-то еще не разрушенное звено, за которое можно было вытащить его из пучины. Он был прописан в Архипелаге навечно, и его восемнадцатилетний сын, едва закончив школу, тоже получил ту же прописку.

Костя Зубатов был убогой личностью. Его творческого мышления не хватало даже на то, чтобы подняться до диалектического вывода, популярного в уголовных лагерях: "воровать – так миллион, а спать – так с королевой". Поэтому он сидел за штаны. Поэтому, уже сидя со мной в камере, он фантазировал о том, как после освобождения будет скупать икру у прикаспийских рыбаков и спекулировать ею в Ленинграде. Конечно, по сравнению с кражей штанов, спекуляция паюсной икрой была шагом вперед, но небольшим.

Сидеть с Костей Зубатовым было никак. Я почти не ощущал его присутствия в камере. И меня это устраивало: ничто не мешало мне учить языки. Но всему хорошему, как и всему плохому, рано или поздно приходит конец.

С некоторого времени я обратил внимание на то, что Костя начал смотреть на меня как-то странно. Сидя за тумбочкой, я чувствовал, что не могу сосредоточиться, что-то мешает мне. Иногда, задремывая, я просыпался от того же чувства. Каждый раз я ловил на себе сверлящий Костин взгляд, и он моментально отводил его, как только я поворачивался к нему лицом. Наконец, однажды нарыв прорвался.

– Я вспомнил, где я тебя видел, – сказал он, слезая с койки. – Ты мент, капитан. Я видел тебя в ментовской форме в Кировском райотделе милиции. Только там ты допрашивал других, а здесь ты как будто бы сидишь…

Костя начал бегать по камере, разогревая себя больше и больше. Как мне показалось, он начал переходить границы. – Вот что. Костя, сказал я, продолжая лежать, – работал я в милиции или не работал, сейчас это неважно. Важно то, что ты должен заткнуться. Сейчас я лежу, а ты стоишь. Если я встану – ты ляжешь.

Ясно было, что вдвоем больше нам не ужиться. Один должен был уйти. Костя был меньше меня, худощавее и просто слабее. Он подошел к двери и нажал на кнопку вызова надзирателя.

Я вновь остался один. Очередная эпопея закончилась. Странно только, что из тысяч возможных комбинаций случай выбрал именно эту и свел в тюремной камере Большого дома двух людей, бывших когда-то по разные стороны баррикады.

Известный русский юморист Михаил Зощенко написал как-то юмористический рассказ под названием "Баня". Я мог бы попробовать сделать то же, но это был бы грустный рассказ.

Нас должны были водить в баню раз в десять дней. И нас водили в баню раз в десять дней. В условиях серого, однообразного, бессуетного существования после окончания следствия баня была событием, которого жаждали. Банный день был лучом света в кромешной тьме и давал надежду в сумятице случайно увидеть или услышать кого-нибудь из ребят. Но между помывкой еще не арестованного и уже арестованного советского человека существуют, как говорят в Одессе, две большие разницы. Из-за этих-то двух больших разниц и не написать мне смешной рассказ о помывке в бане.

Надзиратель, ответственный за помывку, обязан всех помыть, да так, чтобы никто ни с кем случайно не проконтактировал. В его распоряжении несколько часов и многие десятки немытых камер. В самом низу тюрьмы, под лестницей, пять душей. Время на помывку каждого – полчаса, включая одевание и раздевание. Полчаса – уйма времени, и можно вернуться в камеру чистеньким, как поцелуй младенца. Но…

Но неимоверно велико количество комбинаций возможных встреч зэков помытых и не помытых, спускающихся и поднимающихся по одной и той же лестнице, проходящих через один и тот же предбанник, получающих мыло и мочалку в одном и том же месте. Если это произойдет, надзиратели отвечают головой, а если зэк не так вымоется – это его личное дело. Поэтому с самого начала все проходит в спешке, на нервах и надзиратели создают условия, чтобы зэк в любой момент был готов с радостью покинуть душ, о котором он мечтал десять дней.

Душ – типичный пример того, что ничего не зависит от желания зэка, но он зависит от любого желания. Простой, еще не арестованный советский человек имеет, как известно, много прав, ведь недаром он проливал кровь на фронтах гражданской войны. Среди прочих он имеет неоспоримое право мыться в бане без ограничения времени, воды и даже может регулировать температуру воды как Бог ему на душу положит. Другое дело – уже арестованный советский человек. Впускают его в душ, и время его мытья давно уже течет, но это вовсе не обязательно значит, что течет вода, ибо кран перекрытия воды к каждому душу – в коридоре, и надзиратель его повелитель. Вот ты намылился, закрыл глаза, чтоб туда не попадало мыло, и мечтаешь об смыть мыльную пену. И даже есть вода, но… Но вода из-под крана чертовски холодная, и ты терпеливо ждешь, пока она станет теплее. Вот она как будто бы становится теплее, ты пытаешься встать под нее и сразу же выскакиваешь назад. Регулировать воду тебе не дано, и ты кричишь, стукнув ногой в дверь: "Начальник, вода холодная!" Но за дверью молчание: надзиратель ушел наверх за очередной камерой. Вернее, какое-то шевеление за дверью ты слышишь, но это шевелится надзиратель, ведающий мылом. Регулировать воду в кране – ниже его достоинства, а может быть, выше его прав, и потому намыленный зэк ждет возвращения повелителя крана. По звуку надо поймать момент этого возвращения. Если ты этого не можешь, барабань по Двери, не переставая, испытывая свои и чужие нервы.