Мы перешли в соседний зал, дискотеку. Зал был практически пуст, если не считать примерно пятидесяти женщин, раскачивающихся под музыку на танцплощадке. Около дюжины их покровителей, половина из которых были китайцы, сидели, развалясь, на кушетках, наблюдали и курили. Стробоскопические светильники мигали, освещая извивающиеся тела женщин, пытающихся одновременно поймать взгляд потенциального клиента. Некоторые дамы разделись до бюстгальтеров, а одна совсем откровенно демонстрировала свои прелести двум пожилым мужчинам. Сегодняшний вечер, похоже, был слишком вялым – продавцов было больше, чем покупателей, и некоторые девушки, казалось, были в отчаянии.

Привлекательная темноволосая женщина около тридцати лет, может быть, мать двоих детей или школьная учительница, приблизилась к нам. Она наклонилась, притеревшись грудью к моему плечу.

– Почему вы не танцуете? – спросила она, стараясь говорить весело и непринужденно, но ее слова звучали как-то медленно и заученно.

От женщины тяжело пахло табаком и спиртным. Ее обрызганные лаком волосы слегка царапали мое лицо. Духи, которыми она пользовалась, плохо маскировали запах немытого тела. Я, должно быть, непроизвольно отшатнулся, ибо черты ее лица приняли жесткое выражение, и она с руганью стремительно отошла от меня.

Подавленные и с чувством какой-то потери в душе мы решили уйти. Пристальные взгляды этих новых капиталистов сопровождали нас до тех пор, пока мы не вышли через стальную дверь в темноту грязных улиц Владивостока. По пути в «Лосиную голову» я размышлял о женщине, которая предложила мне потанцевать, – о женщине, у которой могли быть дети и, сложись судьба по-другому, совсем другая карьера. Она почувствовала мою реакцию, и ей было больно от инстинктивного отвращения, проявленного одним из любимых детей капитализма. В моей памяти она осталась как символ той самой границы, которую я так стремился увидеть.

Когда я вернулся из поездки на Дальний Восток, моя невеста встретила меня весьма недружелюбно. За время своих путешествий по тайге я ни разу ей не позвонил, и она даже приболела от расстройства, думая, что со мной что-то случилось. Мое оправдание, что плохо работала спутниковая телефонная связь, было неубедительным, ведь всегда безупречный во всем корреспондент газеты «Таймс» за это время дважды звонил своей жене.

И с офисом я тоже не связывался во время поездки, поэтому был удостоен весьма холодного приема у шефа бюро и Бетси. Они дружно высказали мне все, что думают по поводу моего безответственного отношения к Роберте.

Во время моего отсутствия деловая жизнь в Москве била ключом. Прежде всего, Центральный банк наконец объявил о планах очередной деноминации рубля. Российская валюта показала такие хорошие результаты в 1997 году, что было принято решение с первого января 1998 года выпустить в обращение новые денежные банкноты, на которых уже не будет унизительных нулей, появившихся в мучительные годы гиперинфляции. С этого времени доллар будет стоить чуть меньше шести рублей вместо нудных пяти тысяч восьмисот шестидесяти рублей. Это было большой психологической поддержкой для развития экономики России. Кроме того, если цена импортного телевизора или микроволновой печи выражается, например, такой странно звучащей цифрой, как три миллиона шестьсот пятьдесят тысяч семьсот рублей, то невольно закрадывается мысль, что речь идет о каких-то местных облигациях или чеках, использующихся вместо денег, а страна, выпускающая подобные ценные бумаги, в чем-то похожа на банановую республику.

Отбрасывание нулей означало, что Кремль был уверен в том, что оздоровление экономики почти завершено. По существу, впервые за десять лет правительство рассчитывало на рост экономики России. Если быть точным, то подобный прогноз был сделан на основе крошечного превышения планируемых показателей 1997 года – всего лишь на величину менее одного процента от ВВП. Однако после ряда лет катастрофического снижения всех показателей, приведшего к падению ВВП на сорок пять процентов, это была пьяняще хорошая новость. (Когда были опубликованы официальные цифры, показывающие, что рост экономики действительно имел место, мой шеф написал яркую передовицу об истории выздоровления экономики России. Эта статья за один день подняла на девять процентов стоимость ценных бумаг на Российской фондовой бирже и обогатила инвесторов на миллиард долларов.)

Однако на российском Дальнем Востоке я увидел не так уж много свидетельств возрождения. Бедственное положение жителей России в посткоммунистическое время в районах, богатых природными ресурсами, как-то не вязалось с провозглашенным возрождением экономики, если учесть, что в СССР эти люди были достаточно избалованными гражданами. В советскую эпоху руководители из центра соблазняли миллионы людей ехать на негостеприимный Север различными льготами – высокими зарплатами, бесплатным жильем, отпусками на курортах Черного моря и ранним выходом на пенсию с возможностью провести остаток жизни в теплых краях Советского Союза. Сибирские шахтеры и рабочие нефтяных промыслов получали зимой фрукты из Грузии, имели специальные магазины, им даже выдавались бесплатные билеты на самолет для посещения родственников на Большой земле, как сибиряки называли остальные районы страны.

Все эти привилегии разом отменили, как и специальные чеки, выдаваемые с зарплатой, для получения жилья на Большой земле. У крупных российских городов, как Москва и другие, не было достаточных средств, чтобы обеспечить нормальным жильем даже собственных жителей, не говоря уже о приезжих. В результате недовольные рабочие Сибири не имели возможности куда-либо уехать и поэтому были прочно прикованы к своим промороженным, насквозь опустошенным землям, став пленниками нового капиталистического порядка.

Было трудно не заметить, что правительство сыграло с ними жестокую шутку. И все-таки сахалинскую Оху, несомненно, нельзя считать наихудшим из городов, существующих за счет одного предприятия, которые мне довелось увидеть на территории бывшего Советского Союза. Право называться наихудшим принадлежало обманчиво очаровательному поселению Славутич – «спальному» городу для инженеров и служащих, все еще работавших на Чернобыльской атомной электростанции.

Дорога была похожа на любую провинциальную дорогу, с неторопливым движением изредка встречающихся транспортных средств. Она лениво бежала через сосновые перелески, кленовые рощицы, огибая пастбища и болота. На горизонте иногда появлялись корова или крестьянин на старом велосипеде. Среди золотых пшеничных полей время от времени вырисовывался комбайн.

Неожиданно из ниоткуда возник военный КПП: колючая проволока, лающие собаки и большие желто-черные знаки радиационной опасности. За этой проволокой всякое подобие нормальной жизни заканчивалось. Дорога уткнулась в нечто под официальным названием «Запретная зона», более известное в народе как «Мертвая зона» – охраняемая территория с периметром в две тысячи километров, заключавшая в себе самую зараженную землю планеты. В эпицентре зоны находился Чернобыль – город, все еще действующий после произошедшего десять лет тому назад смертоносного взрыва на четвертом реакторном блоке АЭС.

Солдаты флажками указали нам, как заехать на КПП. Там проверили наши документы и сверили их со списком гостей, допущенных на десятую годовщину катастрофы 1986 года, после чего толпой повели к древнему синему автобусу, который десять лет не покидал зону и никогда уже ее не покинет. Всем машинам, попавшим однажды за периметр, запрещено покидать зону, чтобы не переносить колесами радиоактивную пыль во внешний мир.

Странность Мертвой зоны состояла в том, что, на первый взгляд, в ней кипела жизнь. Все вокруг напоминало национальный парк с буйной растительностью, листва была всех мыслимых оттенков зеленого цвета. Генетических изменений, вызванных радиацией, глаз не улавливал. Изотопы стронция и цезия, накопленные в листьях и траве, иногда высвобождались при лесных пожарах, создавая радиационные всплески в атмосфере, которые фиксировались даже в далекой Финляндии.