Прежде всего, каков традиционный портрет «изгнанного небожителя»? Китайской традицией Ли Бо воспринимается как олицетворение абсолютного гения, которому простительны самые эксцентричные и вызывающие поступки. Более того, эти поступки, чудачества и странные выходки как бы естественны для него, предписаны ему неким устойчивым ритуалом поведения. Иными словами, от поэта ждут именно чудачеств и странных выходок, вот почему Ли Бо просит верховного евнуха Гао Лиши снять с него туфли и расплачивается за это лишь высылкой из дворца (император к тому же жалует ему значительную сумму денег), хотя другой на его месте поплатился бы головой. Вот почему сама Ян Гуйфэй растирает для поэта тушь, а Сюаньцзун размешивает палочкой горячий отвар, чтобы Ли Бо поскорее протрезвел от вина. Но в то же время Ли Бо не удается полностью спрятаться за маской эксцентричного гения, чудака и «гуляки праздного» - маска не заслоняет живого лица. Некоторые слова и поступки поэта исследователи вынуждены объяснять обычными человеческими слабостями, нарушающими устойчивый ритуал поведения. У. Хан дает следующую характеристику Ли Бо: «...скитался по империи, совершил убийство (участвуя в рыцарских поединках - Л. Б.), проматывал состояния, женился, брал наложниц и развлекался с гетерами; проявил недюжинную способность к преданной дружбе; обнаружил искреннее увлечение даосской магией и алхимией; своей пьяной заносчивостью возбуждал в людях зависть и ненависть; вызывал всеобщее восхищение своей волнующей прозой и еще более волнующей поэзией». Другие исследователи, в том числе и Артур Уэйли, автор широко известной книги о Ли Бо, называют его непостоянным, хвастливым и т. д.

Так ли это на самом деле? Все эти характеристики как бы невольно «подгоняют» Ли Бо под западного поэта, представителя европейской богемы («проматывал состояния, женился, брал наложниц...»), но если искать чисто китайское определение характера Ли Бо, то лучше всего употребить слово «ветротекучий», как называли людей романтического склада, воспитанных на буддизме и даосизме и как бы подчиняющих свое «я» «ветру и потоку» вселенского бытия. Именно таков Ли Бо с его взлетами фантазии, причудами, резкими сменами настроений, непредсказуемостью речей и поступков. Вряд ли Ду Фу мог чувствовать себя с ним легко и свободно, как с Гао Ши. Его дружба с Ли Бо скорее походит на ученичество у даосского мастера, во всяком случае, Ли Бо для Ду Фу - это именно «сянь шэн» - «учитель», превосходящий своего ученика и по возрасту, и по опыту жизни. Вот почему Ду Фу забрасывал старшего друга стихами, а Ли Бо ответил ему лишь дважды. Ли Бо настолько подчинил младшего друга собственному влиянию, что Ду Фу изменил своему конфуцианскому воспитанию и стал отдавать явное предпочтение даосизму. Странно читать его стихи этого периода, словно написанные не будущим корифеем танской поэзии, а отшельником времен Северных и Южных династий, ютящимся в дырявой лачуге и поглощенным поисками эликсира бессмертия. Ученичество такой натуры, как Ду Фу, не могло продолжаться долго: возможно, поэтому Ли Бо и Ду Фу и расстались осенью 745 года. Младшему поэту предстояло в одиночестве осмыслить уроки, преподанные ему старшим. Осмыслить и найти свои собственные пути - в поэзии и в жизни.

Среди завсегдатаев винных лавчонок, уличных торговцев и простого люда много рассказывалось о чудесах и диковинах, хранящихся в Великом Лучезарном Дворце императора Сюаньцзуна, но не менее заслуживает такого рассказа и сам главный императорский город - столица Чанъань. Еще за восемь веков до царствования Сюаньцзуна в Чанъани насчитывалось 160 жилых кварталов, девять рынков, множество храмов, постоялых дворов и торговых лавок. Город украшали величественные императорские дворцы, соединенные подвесными галереями, залы для аудиенций и правительственные здания. Древние поэты - и самый известный из них, Чжан Хэн, - не уставали слагать оды великолепию Западной столицы, воспевая деяния ее основателей, императоров династии Хань. Однако история Чанъани не всегда была мирной и безмятежной. Во времена Северных и Южных династий столицу захватили степные кочевники, которые разорили весь город, а предместья использовали как пастбища для скота. Казалось, под копытами лошадей и овец навсегда исчезнет память о былом великолепии Чанъани, но могущественным танским императорам удалось вновь превратить Чанъань в один из цветущих городов мира. Только Рим и Александрия по своей роскоши и великолепию достойны сравнения с Западной столицей, недаром сюда стекаются путешественники со всех концов света. Согдийских купцов, японских дипломатов, индийских проповедников и посланцев других земель одинаково привлекают чанъаньские дворцы, чайные и винные лавки, увеселительные кварталы, храмы и монастыри. Здесь, в Чанъани, устраиваются пышные дворцовые празднества с выступлением дрессированных лошадей, карликов и танцовщиц, здесь заключаются торговые сделки и незадачливые предприниматели попадают в кабалу к уйгурам-ростовщикам, здесь проматываются огромные состояния и юноши из знатных семей, приехавшие сдавать императорские экзамены, оказываются в сетях гетер, здесь выступают с проповедями последователи самых разных религиозных учений от христиан до зороастрийцев. На улицах двухмиллионного города гудит многоязыкая толпа, раздаются крики погонщиков, скрип колес, лошадиное ржание, но зато в садах и парках горожанина встречает глубокая тишина, в тинистой зеленоватой воде белеют лотосы, плавают утки и селезни, перекликаются друг с другом лягушки, и легкий ветерок смешивает запахи цветов с ароматами трав и деревьев.

Столичному жителю порою кажется, что он не в городе, а в глухой, заброшенной деревушке, столько в Чанъани садов, парков, цветников и огородов, и чем дальше от центра города, тем заметнее это сходство. На окраинах Чанъани затихает городской шум, редеют людские толпы, гаснут огни, и по улицам бегают босоногие мальчишки, распугивая сонных кур. Многие выходцы из провинций, поселившиеся в столице, на желают бросать деревенских привычек и ведут себя так же, как у себя на родине: ловят рыбу в прудах, выращивают на грядках лук и чеснок, беседуют с соседями о видах на урожай, рано встают и рано ложатся спать. Но основное население Чанъани - купцы, ремесленники, воины и городская полиция, учащиеся конфуцианских школ, мелкие торговцы - живет на городской лад. В кузницах с утра звенят молотки, разлетаются искры от раскаленных болванок, которые затем с шипеньем опускают в холодную воду; в пекарнях месят тесто, лепят из него пампушки и отправляют в печь; в ткацких мастерских выделывают шелка с пятицветной вышивкой, из которых шьют платье богачи, и грубую холстину - для простолюдинов; горшечники обжигают в печах простую кухонную посуду и дорогой фарфор, покрытый глазурями; ювелиры обтачивают и гранят драгоценные камни, вставляя их в золотую оправу; и весь город словно бы спешит нарядиться, украситься драгоценностями, насытиться вкусной едой и приступить к своим обычным делам. Вот выезжает из ворот усадьбы коляска чиновника, запряженная двумя породистыми рысаками, вот бежит на занятия школьник со связкой книг, вот возвращается с ночного дежурства воин в доспехах, а вот городской полицейский дает увесистого тумака нищему, который клянчит милостыню у прохожих.