Племена юэ не единственные обитатели юга: там издавна селились и сами китайцы. Китайская империя имела опорные пункты на юге - города Гуанчжоу, Цзяо-чжоу, Янчжоу, различия между севером и югом не исчезали со временем, а, напротив, охватывали все новые области жизни. Северянин, попавший в один из южных городов, прежде всего удивлялся его планировке: вместо прямых и широких проспектов, разделяющих город на благоустроенные кварталы, его встречали кривые и горбатые улочки, разбегающиеся в разные стороны, словно рассыпанные бусы. Дома лепились один над другим, как птичьи гнезда на отвесной скале; крыши тонули в зелени банановых пальм и апельсиновых деревьев, скрывались под зонтиками невиданных тропических растений. Горе северянину, рискнувшему выйти на улицу без провожатого: случись ему заблудиться, никто из прохожих не укажет обратную дорогу! Северный диалект китайской речи непонятен для южан, а кроме того, на улицах Гуанчжоу, Цзяочжоу и Янчжоу больше иностранцев, чем самих китайцев. У морских причалов бросают якоря заморские суда, и проворные смуглолицые матросы по трапу сбегают на берег. По улицам расхаживают заморские купцы в чалмах и пестрых одеждах, в харчевнях говорят на смешанных языках, в храмах молятся чужеземным богам. Чернокнижники и заклинатели змей хватают за фалды прохожих, обещая предсказать судьбу или показать танец ядовитой кобры, истязатели плоти напоказ бичуют себя кнутами, факиры и канатоходцы созывают народ на площади. После обеда - в самое жаркое время дня - город затихает и погружается в сон. Купцы возлежат на ложе, накрытые сетью от мошек, и слуги с опахалами стоят у их изголовья. Ремесленники и лавочники перестают щелкать на счетах и стучать молотками по наковальням. И лишь к вечеру город вновь оживает, люди высыпают на улицы, заполняют харчевни и лавки, чтобы разойтись по домам лишь поздней ночью, перед самым рассветом...

Северяне сталкивались на юге не только с иным укладом жизни, но и с иными традициями в культуре и искусстве. В танскую эпоху достигли расцвета северная и южная школы буддизма, каждая из которых имела своих патриархов, свои канонические труды, причем обе школы вели постоянные споры друг с другом. В искусстве разделение на север и юг обозначилось еще во времена «чуских безумцев» - так называли поэтов южного царства Чу, где сложилась замечательная, яркая и во многом загадочная культура, давшая миру имена Цюй Юаня, Сун Юя и других поэтов. «Чуские безумцы» творили в состоянии экстаза и вдохновения, близком вдохновению шаманов, исполняющих ритуальный танец, и неудивительно, что их поэзия была полна фантастических видений, смутных и неясных предчувствий. «Безумцы» воспевали волшебных фей, мифологических героев, персонажей народных легенд, и их романтические строфы словно бы окутывала дымка таинственной недосказанности. Эти черты унаследовали поколения поэтов и художников, сменившие «чуских безумцев». «Стихи о горах и водах», «стихи о садах и полях», в которых отразилась красота южной природы, продолжили традицию древней поэзии юга. В эпоху Тан наряду с южной школой буддизма сложилась и южная школа живописи, основателем которой стал поэт и живописец Ван Вэй. В противоположность распространенному на севере цветному пейзажу с тщательно выписанными деталями Ван Вэй писал одной тушью, в нескольких штрихах передавая «идею» картины. Словом, сама художественная атмосфера на юге заставляла стремиться туда любителей искусства, а тем более .- начинающих стихотворцев, художников и каллиграфов. Ду Фу был из их числа. Поэтому, простившись с родными, он пересек Хуанхэ - великую Желтую реку, и перед ним распахнулись просторы южных земель.

Что повидал он за несколько лет скитаний? Неутомимый странник достиг самого крайнего юго-востока империи - областей Сучжоу, Ханчжоу, Юэчжоу и Тайчжоу. Экзотическая природа этих мест, заселенных первобытными племенами, пышная тропическая растительность, близость морских берегов вызвали в нем восторженное чувство, и Ду Фу охватила мечта взглянуть на мифическое древо Фусан и добраться до островов Японии. На последние деньги он даже снарядил небольшой корабль для этой цели, но обстоятельства помешали ему. Неудача, конечно же, огорчила, но Ду Фу утешал себя тем, что впечатлений и так было достаточно. В каждом городе, в каждой деревне, на каждой лодочной пристани он встречался с людьми, вглядывался в их лица и через проводника, знакомого с южным диалектом, расспрашивал их о жизни. Люди отвечали ему по-разному, но всех их радовало то, что с воцарением Танов сигнальный огонь, возвещающий о нашествии врагов, все реже зажигался на сторожевых башнях. Мирный труд, каким бы тяжелым он ни был, все-таки лучше войн и сражений, поэтому пусть ремесленники изготавливают из серебра изысканные сосуды, украшенные сценами императорской охоты, диковинными птицами и зверями, а виноградари выращивают экзотические сорта ягод - «жемчужины дракона» и «соски кобылиц»! Пусть купцы, погрузив тюки на двугорбых бактрийских верблюдов, отправляют караваны по Великому шелковому пути в Самарканд, Иран, Сирию! Пусть крестьяне пашут землю, возделывают рис, а рыбаки ловят рыбу и крабов! Лишь бы подольше не гремели боевые барабаны и не взметали пыль копыта боевых лошадей! Так отвечали люди исхудавшему путешественнику на маленьком ослике, разделявшему с ними трапезу на коротком дорожном привале.

Смахнуть крошки с колен, вытереть губы, повесить на плечо дорожную сумку, оседлать ослика и снова - в путь. Солнце поднимается все выше, но в горах - все холоднее. Ветер доносит дыхание ледников со скалистых вершин, и кажется, что там - наверху - никогда не кончается зима. Мост через ущелье. Внизу гремит водопад, похожий на развернутое полотно шелка. Рядом - островерхие крыши буддийского храма. Колокольный звон плывет над горами, словно бы говоря о том, что в каждом мгновении жизни - вечность, что прошлое, настоящее и будущее едины, как звенья одной цепи, Вот и Ду Фу, глядя в настоящее, думал о будущем и вспоминал прошлое. Он видел гробницу одного из царей древнего княжества У, находившегося здесь, на юге; бродил в окрестностях знаменитой горы Тигриный Холм, неподалеку от которой находилось прозрачное Озеро-Меч; наслаждался благоуханием лотосов в садах Чанчжоу, считавшихся одной из достопримечательностей юга; входил в священные ворота Чанмэнь, с которыми было связано немало событий истории. Удалось побывать и в древнем храме Тайбо, стены которого отражались в спокойных и тихих озерных водах. Ду Фу поднимался на башни и пагоды, взбирался на вершины гор. О чем он думал в эти минуты, оставаясь наедине с реликвиями древности или любуясь красотой природы? Ему было жаль, что эпоха Северных и Южных династий все дальше отодвигалась в прошлое, и хотелось остановить беспощадное время, стиравшее надписи на каменных стелах и покрывавшее бурьяном гробницы древних героев. Неужели их прах погребен здесь, под его ногами! Ду Фу с восторгом вспоминал тех, чья слава гремела когда-то по всей Поднебесной, и стремился ощутить «дух древности», исходивший от безмолвных камней и застывших в молчании гор. Две судьбы особенно волновали его, но волновали по-разному. Десять веков назад в этих краях побывал император Цинь Шихуан, путешествовавший по стране со своей дворцовой свитой. Об этом рассказывали надписи на каменных стелах, и белоголовые старики южане еще помнили то, что довелось им услышать от дедов и прадедов. Тень жестокого монарха, живыми закапывавшего в землю конфуцианских ученых, словно бы незримо следовала за Ду Фу, когда он ехал от деревни к деревне, шел от дома к дому. Предания и легенды о Цинь Шихуане вызывали в нем те же горькие раздумья, что и во всех его соотечественниках. Для всего Китая Цинь Шихуан остался символом слепой жестокости, и само Небо покарало его: недаром империя Цинь просуществовала всего около двадцати лет. Слава Цинь Шихуана оказалась недоброй славой, и на юге о нем вспоминали со страхом. Ду Фу, как убежденный конфуцианец, привык считать управление государством и народом наиболее достойным способом «утвердить свое имя», но получалось, что это не всегда так. Цинь Шихуан не создал себе доброго имени, хотя именно он первым объединил разрозненные царства и основал единую империю. А вот человек, который никогда не поднимался выше должности среднего чиновника, не отличался особым служебным рвением, но зато обладал замечательным талантом живописца, - этот человек оставил о себе добрую память на юге. Имя его - Гу Кайчжи. Наивный, вспыльчивый, суеверный, по-детски доверчивый, он родился и умер в этих краях. Волшебное искусство Гу Кайчжи поражало современников. «Ци юнь шэн дун, - гласит главный закон китайской живописи. - Соединение души художника с гармонией и ритмом вселенной наполняет его картины движением жизни». Гу Кайчжи как никому другому удавалось запечатлеть именно это «движение жизни». Вода на его свитках клокотала и пенилась, ветер гнул деревья и гнал по небу облака, солнце ослепительно пылало, луна холодновато искрилась. На своих портретах Гу Кайчжи с необыкновенным мастерством передавал выражение глаз, полагая, что именно в глазах сосредоточена сущность характера человека. Старики и дети, женщины и мужчины, чиновники и крестьяне словно живые смотрели с его картин.