Они радовались как дети каждому меткому выстрелу и оба хлопали в ладоши, когда их стрелы, блеснув оперением на солнце, попадали в цель. Но недаром говорится в древних книгах, что радость, достигнув предела, превращается в скорбь. Скорбное известие ожидало Ду Фу, пока он предавался вольным скитаниям и азарту соколиной охоты. В 740 году скончался отец - эта смерть заставила его проститься с Су Юем и срочно повернуть домой. Он мчался почти без отдыха, стегая плетью разгоряченного коня; глаза ему застилали слезы. Странно было представить, что он уже не застанет отца в живых... Дома Ду Фу встретили молча, проводили в комнату, где лежал отец. Ему вспомнилось, как в детстве отец учил его грамоте, заставляя отыскивать «ключи» у иероглифов, помогал делать бумажного змея и бранил за то, что он прокалывал дырки в оконной бумаге, чтобы смотреть на улицу. Сейчас он отдал бы все, чтобы вернуть хотя бы одно мгновение из прошлого. Но прошлое уходит и не возвращается, и теперь сыну надлежит выполнить последний долг перед отцом. Ду Фу остается главным в семье (именно он, а не мачеха, потому что, по конфуцианским традициям, старшим может быть только мужчина). Предстоят хлопоты по устройству похорон и траурных жертвоприношений. Вскоре покойника обрядят в траурные одежды, и процессия двинется к кладбищу. Там уже готов могильный склеп, куда поставят два гроба - внешний и внутренний, сделанные из дорогих сортов дерева, украшенные росписью и резьбой. Рядом со склепом, окруженным вечнозелеными соснами и кипарисами, соорудят кумирню для принесения жертв и поставят каменную стелу с выбитым на ней кратким жизнеописанием умершего и стихотворной эпитафией.

Ду Фу похоронил отца на фамильном кладбище, установив его поминальную табличку рядом с табличками других славных представителей рода. По конфуцианским правилам траур продолжался двадцать семь месяцев, на протяжении которых нельзя было пить вино, есть мясо и играть на цитре. Сохраняя верность обычаю и тяжело переживая смерть отца, Ду Фу приказал построить хижину неподалеку от могилы и перенести туда лишь самые необходимые вещи: кувшин для умывания, смену одежды, несколько книг. Здесь он и поселился в скорбном уединении. Но не успел закончиться траур по отцу, как последовала еще одна смерть - его любимой тетушки Пэй, жившей в Лояне. Не слишком ли много потерь! Не слишком ли много испытаний посылает ему судьба! В состоянии глубокой скорби и отчаяния Ду Фу отправился в Лоян на похороны и по просьбе родных сочинил надгробную надпись, посвященную памяти наставницы. Эта потеря была особенно тяжелой: он словно снова потерял родную мать. Теперь Ду Фу остался совсем одиноким, лишь сестра и младшие братья служили ему утешением. Не из-за смерти ли близких в нем, убежденном конфуцианце, проснулась тяга к даосизму и буддизму. Ду Фу хорошо знал: о чем не говорил Конфуций, говорили Лаоцзы и Будда, дававшие средневековому китайцу ответ на вопрос, что ожидает человека там, у Желтых Источников, за последней земной чертой...

В пригородах Лояна есть немало достопримечательностей, и одна из самых известных - храм мудреца Лаоцзы. В зимние дни там особенно тихо: старые кипарисы отбрасывают прозрачные тени, зеленая черепица чуть тронута инеем, желтые стропила как бы отливают золотом, и когда дует ветер, едва слышно позванивают нефритовые подвески на концах крыши. Стены храма расписаны У Даоцзы, который славился своим искусством по всему Китаю. Художник мастерски изобразил пять даосских святых, величественно шествующих друг за другом, сопровождающую их свиту чиновников, которые вытянулись в цепочку наподобие диких гусей. Каждая кисточка головного убора источает сияние, каждое знамя словно колышется на ветру. И настенные росписи, и даосский алтарь, и горящие в нишах ароматные свечи, едва колеблемые ветром, внушают каждому, кто сюда приходит, возвышенные чувства и благочестивые мысли. Поэтому неудивительно, что в храм Лаоцзы так стремятся паломники. И Ду Фу, снова оказавшийся в Восточной столице, решает однажды посетить священное место, отдавая дань почтения даосскому мудрецу.

Ду Фу, конечно же, знает, что Лаоцзы отвергал многое из того, чему учил Конфуций, и последователи конфуцианства яростно спорили с приверженцами даосской школы, в пылу полемики часто бросая им необоснованные упреки. Так, конфуцианцы считали, что даосизм мешает человеку быть почтительным сыном своих родителей и подданным своего государя, хотя на самом деле сторонники Лаоцзы вовсе не отрицали авторитет родителей и государственную власть. Более того, философы даосской школы разработали собственные принципы управления государством, собственную политическую теорию, успешно соперничавшую с теорией Конфуция и Менцзы. Поэтому, сатирически изображая даосов как бы застывшими в позе бессмысленного «неделания», конфуцианцы явно грешили против истины, но и даосы в долгу не оставались, едко высмеивая своих противников за излишнюю озабоченность практическими делами и полнейшую неспособность услышать Флейту Неба, звучащую в руках Неведомого Музыканта. Тем не менее в этой борьбе побеждали конфуцианцы, хотя их победа никогда не становилась окончательной. Многие китайские императоры, строго следовавшие заветам Конфуция, в душе были даосами, а когда к власти пришел Сюаньцзун, он окружил имя Лаоцзы таким же священным ореолом, как и имя Конфуция, и создал в стране его культ. Император собственноручно составил комментарий к трактату Лаоцзы «Каноническая книга о Пути вселенной и каждого человека». По высочайшему повелению жизнеописание мудреца было включено в династийные анналы. Вдохновленный даосской мудростью, Сюаньцзун запретил смертную, казнь и утвердил закон о гуманном отношении к животным. «Каноническую книгу о Пути» стали изучать в школе, а затем в ранг канонических были возведены и другие даосские сочинения, в том числе трактаты «Лецзы» и «Чжуанцзы». Сюаньцзун также учредил экзамен по даосской философии на звание «Знаток мистических учений», а в 741 году императорское правительство объявило о возведении храмов Лаоцзы в обеих столицах и в провинции.

Подобным начинаниям никто не удивлялся. Несмотря на полемику между даосизмом и конфуцианством, в сознании людей они не столько противоречили, сколько дополняли друг друга, недаром многие образованные китайцы были одновременно и конфуцианцами, и даосами, и буддистами. «Сань цзяо хэ и, - говорили в Китае, - Три учения едины». Строгое конфуцианское воспитание не мешало Ду Фу изучать даосские книги. К тому же даосизм пользовался покровительством самого императора. Поэтому, прогуливаясь под кипарисами храмового дворика и разглядывая стенопись У Даоцзы, Ду Фу погружался в мысли о Пути вселенной и каждого человека, навеянные трактатом Лаоцзы. Облик этого мудреца представить гораздо труднее, чем облик Конфуция, привычкам, внешнему виду и чертам характера которого посвящена целая глава «Бесед и суждений». Конфуций предстает в этой книге как вполне конкретная личность, в то время как личность Лаоцзы словно растворена во вселенском потоке бытия: «Все люди радостны, как будто присутствуют на торжественном угощении или празднуют наступление весны. Только я один спокоен и не выставляю себя на свет. Я подобен ребенку, который не явился в мир. О! Я несусь! Кажется, нет места, где бы мог остановиться. Все люди полны желаний, только я один подобен тому, кто отказался от всего. Я сердце глупого человека. О, как оно пусто! Все люди полны света. Только я один подобен тому, кто погружен во мрак. Все люди пытливы, только я один равнодушен. Я подобен тому, кто несется в морском просторе и не знает, где ему остановиться. Все люди проявляют свою способность, и только я один похож на глупого и низкого».

Сравнивая себя с ребенком, не явившимся в мир, Лаоцзы как бы стирает знаки своей принадлежности к обществу и возвращается к изначальному единству с природой, к великому Дао, которое и есть Путь бытия: «О, туманное! О, неясное! В нем заключены образы. О, неясное! О, туманное! В нем заключены вещи. О, бездонное! О, туманное! В нем заключены семена. Его семена совершенно достоверны, и в нем заключена истина. С древних времен и до наших дней его имя не исчезает. Оно существует для обозначения начала всех вещей. Почему я знаю начало всех вещей? Только благодаря ему». Смысл Дао или Пути бытия как бы неподвластен уму человека, и имя, данное ему людьми, не выражает всей его сущности: «Вот вещь, в хаосе возникающая, прежде неба и земли родившаяся! О, спокойная! О, пустотная! Одиноко стоит она и не изменяется. Повсюду действует и не подвергается опасности (уничтожения). Ее можно считать матерью Поднебесной. Я не знаю ее имени. Обозначая знаком, назову ее Дао; произвольно давая ей имя, назову великой. Великая - назову ее преходящей. Преходящая - назову ее далекой. Далекая - назову ее возвращающейся. Вот почему велико Дао, велико Небо, велика Земля, велик также и государь. Во вселенной имеются четыре великих, и среди них находится государь. Человек следует Земле, Земля следует Небу, Небо следует Дао, а Дао следует Естественности».