Тэйсин рывком сел в постели.

— Мама!

Звук отозвался эхом от стен пустой спальни, но… что это? Пахнет свежесваренным рисом! Он протер глаза, ожидая увидеть стены крестьянской хижины. Потом, вздохнув, поплелся в туалет, постепенно сознавая, где находится. Сны, всего лишь сны, подумал он, наклоняясь над умывальником, и только тут вспомнил, какое преступление совершил прошедшей ночью. Прах сегодня перенесут в гробницу семьи Танака, а он, недостойный, оказался не в состоянии даже проститься с Учителем как подобает. К горлу подступил комок, в глазах потемнело. Безуспешно пытаясь удержаться за край раковины, Тэйсин застонал и тяжело осел на пол. Монах из Камакуры нашел его лежащим без чувств в луже рвоты.

С трудом разлепив веки, он пригляделся. Над постелью маячила знакомая сутулая фигура. Смутно припомнилось, как двое монахов, согнувшись над грузным телом, тащили его по коридору. Тут же всплыло в памяти и остальное. Он сел и глухо зарыдал, обхватив голову руками.

— Не расстраивайтесь так, — мягко произнес высокий монах. — Вы пережили сильное потрясение.

— Мне стыдно за свою слабость, — всхлипывая, выговорил Тэйсин.

— Нет, нет, не стыдитесь. Бывает, что лучшие из лучших теряют силы. Вы придете в себя, и все наладится.

— Я никогда не приду в себя. — Толстяк с отчаянием взглянул на Кэнсё. — Я подвел тех, кто на меня надеялся. Я слаб душою и во всем полагаюсь на Кэйко-сан. Мне не удалось даже заставить свое жалкое тело бодрствовать рядом с прахом Учителя.

Кэнсё принял формальную позу, положив руки на колени. На лице его застыло каменно-непроницаемое выражение, голос звучал тихо и строго:

— Тэйсин-сан! Перестаньте себя жалеть, будьте мужчиной. Учитель избрал вас, чтобы занять его место, и должным образом подготовил. Его мудрости нельзя не доверять. Вам следует лишь разглядеть в себе те качества, которые смог увидеть он. Учитель оказал вам высокое доверие, поверьте и вы в себя. Примите его волю и делайте то, что должно.

Высокий монах поклонился, встал и вышел из комнаты. Тэйсин сидел ошеломленный сказанным. Слова Кэнсё проникли в самую глубину сердца, наполнили его неведомой энергией. Впервые в жизни душевная боль не вызывала мучительного чувства голода. Он медленно поднялся на ноги и пошел в главный зал к алтарю, даже не заметив младшего монаха, который мыл пол у входа в ванную, и не расслышав, как тот звал его по имени. Из кухни тянуло съестным, но ему было все равно, перед глазами стояла лишь ободряющая улыбка Учителя на старой фотографии, обвитой черной лентой. Едва взглянув на нее, он упал ничком, распростершись перед алтарем.

В зале стояла мертвая тишина. Россыпи цветов и аромат благовоний дополняли друг друга в немой гармонии. Тэйсин молча молился, прося прощения и давая все новые и новые обеты. Облака дыма поднимались кверху, обретая причудливые формы. Большая хризантема медленно роняла лепесток за лепестком, они усыпали алтарь, словно снежные хлопья, и еле слышный шум от их падения напоминал мерные шаги призрака.

Доктор Итимура с женой и дочерью приехали в храм к восьми часам. Узнав, что Тэйсину стало плохо, доктор собрался осмотреть больного и был очень удивлен, увидев его в полном священническом облачении.

— Вам надо лежать в постели, Тэйсин-сан, — покачала головой Кэйко. — Службу может провести и Конэн-сан. Люди поймут вас и не осудят, от болезни никто не застрахован.

Тэйсин позволил измерить себе давление и прослушать сердце, однако ясно дал понять, что ложиться в постель не собирается.

— Давление сильно повышено, — заметил доктор. — Ваш обморок меня очень тревожит. Боюсь, я должен настоять, чтобы вы отдохнули.

— Извините, я никак не могу, — поклонился монах. — Кроме того, мне уже лучше.

Кэйко раздраженно поджала губы.

— Вы очень бледны и выглядите совершенно больным, — сказала она. — Ложитесь сейчас же!

— Нет, — отрезал Тэйсин с необычной для него твердостью. — Благодарю вас за заботу, но я должен принять участие в заупокойной службе. Уклониться от нее для меня просто немыслимо.

Кэйко закусила губу. Нет, не стоило так резко говорить с ним тогда, подумала она. С другой стороны, речь шла вовсе не о том, что он должен немедленно, еще не выздоровев, взвалить на себя всю ответственность! Доктор Итимура, очевидно, подумав о том же самом, неодобрительно взглянул на жену и покачал головой.

— Ну что ж, Тэйсин-сан, как хотите, — вздохнула она.

В храме уже толпились прихожане, и продолжать дискуссию при посторонних значило потерять лицо. Служба была назначена на десять.

— Что бы ты ни говорила, как бы его ни оправдывала, все равно это ужасно! Я знаю, ты любишь Хидео, и все-таки нельзя так баловать сына! Ты его совсем испортила, и вот результат. Эгоизм и себялюбие, больше ничего. Мне очень жаль тебя расстраивать, но даже старшей сестре я должна сказать прямо, что не намерена благословлять то, как твой сын собирается поступить с женой. Просто скандал!

Старая госпожа Имаи сидела в европейской гостиной своей сестры, и на лице ее отражались все горькие истины, которыми осыпала ее собеседница над чашечками английского фарфора. После вчерашней размолвки Хидео вернулся лишь рано утром. Мать снова попробовала вразумить его. Он не удостоил ее ответом, быстро переоделся и убежал, не стал даже завтракать. Когда дверь за сыном захлопнулась, госпожа Имаи погрузилась в глубокое уныние.

Не в силах больше переживать в одиночку, она решила нанести ранний визит сестре и направилась к ней, как только смогла привести себя в порядок. В течение получаса, подавленно съежившись на заднем сиденье такси, безутешная мать убеждала сама себя, что поступает правильно, хотя вовсе не была в этом уверена.

«Мужчина не способен понять, что приходится переносить женщине, особенно в моем возрасте. Взвалить мне на плечи такую ношу, а потом оставить одну — как это жестоко! Молодая и то бы не выдержала».

Сестры сидели на массивных мягких стульях за кофейным столиком французской работы. По возрасту они отличались всего на четыре года, но казалось, что на все десять. Младшая была стройнее и богаче одета, на пальце ее, демонстрируя состоятельность мужа, сиял бриллиант в два карата. Дверь предусмотрительно заперли, чтобы не дать служанке подслушивать. Хозяйка дома, разумеется, знала о повышенной нервозности сестры, но, услышав неожиданную новость, не смогла сдержать чувства.

— Какой ужас! Как можно так обращаться с молодой женой! — воскликнула она, невольно подумав об опасностях, подстерегавших ее дочь, только что вышедшую замуж.

Госпожа Имаи вздрогнула, только сейчас осознав, какую совершила ошибку. Не следовало выкладывать сестре все. Вначале она собиралась сказать только, что Хидео хочет развестись из-за бесплодия жены, но увлеклась подробностями и сболтнула про беременную любовницу.

— Ужасно! — не унималась сестра. — Хидео ведет себя как избалованный ребенок. Надеюсь, ты все сказала ему по этому поводу?

Несчастная госпожа Имаи размазывала по лицу слезы кружевным платком, бормоча, что ей стыдно, но она ничего не может поделать.

— Если я не дам согласия, — всхлипывала она, — он сказал, что все равно разведется, женится на той женщине и уйдет из дома. Тогда я останусь совсем одна, а ты знаешь, что я такого просто не выдержу. — Ее губы дрожали, слова трудно было разобрать. — Я не могу оставаться одна, с самого детства, ты же помнишь. Папы больше нет, как я буду жить?

Сестра вскочила со стула и возбужденно забегала из угла в угол.

— Какая подлая угроза! Как он мог! Не понимаю, что случилось с молодым поколением. У них нет никаких ценностей, никакого чувства ответственности. В прежние времена сын ни за что не сказал бы такого матери.

Госпожа Имаи смотрела на нее с жалким видом.

— Что я могу поделать? Да, я испортила Хидео, разбаловала его… Ты ведь знаешь, у меня был выкидыш, потом умерла моя новорожденная девочка, а когда родился мальчик, я была так счастлива… Он все, что у меня есть.