И как раз в это время на лекции по зоологии беспозвоночных доцент рассказывал студентам о внутреннем строении иглокожих.

— Представьте себе — говорил он им, — что вы Дюймовочка и путешествуете по амбулякральной системе морского ежа.

Потом мы ежа выпустили. Снова нечего было делать. Я сел на носу, а Игорь несколько раз прошелся по катеру и заметил, что у суденышка возникла легкая килевая качка.

Через минуту я встал на носу, Игорь — на корме, и мы начали раскачивать суденышко.

Через десять минут катерок так разволновался, что вода стала поочередно заливать то нос, то корму. Внутри нашего судна послышался шум. Мы мгновенно прекратили развлечение. И когда капитан в одной тельняшке, с выпученными глазами выскочил на палубу, чтобы посмотреть какой ущерб его кораблю нанес внезапно налетевший тайфун, обнаружил полный штиль на море и двоих студентов — на корме и на носу. Один задумчиво рассматривал морское дно, а другой, куря отвратительные сигареты, — берег. Причем морская вода периодически омывала сапоги то одного, то другого.

Капитан покрутил головой, хотел было что-то спросить, но, увидев подплывающую лодку с хорошо порыбачившими егерями, скрылся в недрах катерка, и оттуда загрохотал двигатель.

Нас отвезли на Харлов, там мы поели, и к вечеру, уже ставший родным катерок, повез нас к острову под названием Кувшин. Через час хода мы его увидели и поняли, почему он так называется. Он, действительно, был похож на этот сосуд. Правда, треснутый и лежащий на боку. На этом клочке суши мы должны были пробыть сутки и помочь егерям посчитать, сколько птичьих трупов осталось с лета на местном птичьем базаре.

Лодка ткнулась в покрытые фукусом камни. Двое научных сотрудников заповедника и мы с Игорем вытащили на берег канистру с пресной водой и свои пожитки. Капитан погнал шлюпку к стоящему на якоре катерку, а потом суденышко ушло в сторону Харлова. О том, что оно придет не скоро, мы, конечно, и не догадывались.

Мы поставили брезентовую палатку у отвесной скалы, набрали на берегу плавника — выброшенных морем стволов деревьев, развели костер, наварили настоящей (а не из пакетов) каши, закусили и только после этого пошли на работу. То есть полезли среди камней и оползней торфа по почти отвесно поднимающейся тропе вверх, на стометровую высоту.

Стояла замечательная погода. Светило солнце. Дул легкий ветерок. Сверху открывался чудесный вид. Был виден и материк, и далекий остров Харлов, и идущий к нему наш катерок.

Море было спокойно, лишь вдалеке ползла на базу черная субмарина, создавая чудовищные белые буруны у яйцеобразного носа, да изредка показывался треугольный плавник косатки.

Сверху остров был плоский, весь покрытый торфом, который порос морошкой, вовсю кивающей желтыми головками.

Здесь были гнездования тупиков. Повсюду виднелись их норы. Мы стали бродить по острову в поисках трупов погибших птиц. Они встречались не часто. Мы с Игорем складывали их в полиэтиленовый пакет, для того чтобы потом принести добычу в лагерь.

Так, собирая трупы и водянистую переспелую морошку, мы добрались до середины острова.

Там была огромная скальная расселина, расколовшая Кувшин пополам. Все ее стены были белые от помета тысяч гнездящихся летом птиц, а в глубине, в легком тумане, дышала темная морская вода, над которой летало несколько моевок. Из расселины тянуло холодом, пахло водорослями, птичьим двором и тухлой рыбой.

На кафедре сельского хозяйства Тулупкина в этот день снова отличилась. Она рассказывала про различные сорта капусты.

— Брюссельская капуста, — говорила она, — достигает одного метра, то есть в человеческий рост. Ну, конечно, имеется в виду не взрослый человек, а ребенок, который в это время будет мимо проходить.

За день, с двумя перерывами на обед и ужин, мы облазили весь остров. У палатки в результате наших экскурсий набрался целый мешок птичьих трупов, которые потом орнитологи заповедника должны были обработать.

Вечером мы все четверо долго просидели у костра, пока егерям не надоели звуки настраиваемой мандолины. Моего друга прогнали подальше от лагеря. Егеря и я залезли в палатку и быстро заснули под тихий лепет штилевого прибоя, потрескивание костра и доносившиеся откуда-то сверху гитарные аккорды.

Снилась мне Испания.

Утром мы моря не увидели. И скал, которые должны быть за нашей палаткой, тоже — вокруг лежал густой туман.

Первым слегка загрустили работники заповедника. Они поняли, что сегодня катер точно не придет.

К вечеру загрустили и мы с Игорем, так как оказалось, что запасов продуктов — только на сутки.

Еще тоскливее стало на второй, точно такой же туманно-штилевой день. Продукты почти полностью закончились, стоящая в густом тумане палатка отяжелела и стала сочиться, а все наше барахло намокло. Но самое главное, пресная вода в канистре была на исходе. У егерей заканчивались и сигареты. Игорь предложил им было «Ментоловые», но они, покосившись на него, как на наркомана, отказались и продолжали страдать.

Затем, посовещавшись, бывалые работники заповедника скрылись в тумане и через час вернулись с двумя огромными нелетными уже задавленными ими птенцами чайки. Таким образом проблема с едой была решена.

Потом они походили по берегу и на одной горизонтально лежащей каменной плите нашли лужицу дождевой воды. Несмотря на то, что в лужицу иногда залетали морские брызги и помет с птичьего базара, для приготовления супа из чаек эта вода была в самый раз.

Егеря заварили этой водой и чай тоже, но он оказался совершенно непригодным. После соленого супа очень хотелось пить, и мы с Игорем, вспомнив о зарослях пресной морошки, полезли по мокрой тропе наверх, по ягоду.

По дневникам не могу воспроизвести точно, но по всей видимости, именно в это время в нашей подгруппе шел семинар по истории партии. Преподавательница этого весьма важного предмета — пожилая дама в зеленом платье с оранжевым сердцем на бедре — смачно ела грушу и комментировала ответ отличницы Тани.

— Очень хорошо, Танечка! Я чувствую, вы тщательно проработали все первоисточники. Одна небольшая просьба — прижимайтесь ближе к Ленину. Ближе. Ближе. Еще ближе.

Туман рассеялся (а значит и катерок смог придти за нами) только через два дня, как раз в тот момент, когда на всем острове кончилась морошка, а все мы уже и смотреть не могли на вареных, благоухающих рыбой чаек. Наконец-то нас забрали с острова. Все полтора часа хода до Харлова мы сидели в теплой, сухой каюте и пили настоящий — то есть пресный — чай.

На кордоне егеря, вспоминая о наших мытарствах, подарили нам с Игорем соленую семгу и обещали истопить баню. Но в баню мы так и не попали.

Только мы развесили наши вещи у печки кордона, а Игорь стал заботливо перебирать свои сушеные, но успевшие слегка заплесневеть белые грибы, как с моря послышался знакомый гудок — идущий в Мурманск «Петродворец» собирал пассажиров.

На знакомом корабле мы снова в целях экономии и с надеждой на добрых попутчиков взяли билет на палубу. Но добрых попутчиков не было, и мы весь рейс голодные и холодные в своих шинелях проболтались по всем палубам «Петродворца».

Особый приступ голода у нас вызвал интерьер каюты помощника капитана. Дверь его жилища была приоткрыта как раз настолько, чтобы перед нами предстал удивительный натюрморт, достойный кисти малых фламандцев — зеленая пузатая бутылка болгарского коньяка «Плиска», граненый стакан на четверть наполненный этим напитком и початая пачка шоколада «Золотой ярлык». Рядом лежал апельсин. Кроме того из каюты пахло хорошим табаком.

Мы, глотая слюну и вспоминая вареных птенцов чаек, соленый чай и пресную морошку побрели по кораблю дальше.

В Мурманске у нас хватило денег только на билет в общем вагоне до Москвы, на две буханки белого хлеба и на триста граммов самого дешевого колбасного сыра. И еще на проезд в московском метро.