Сергей, увидев в стороне цветущий желтый ирис, отстал, а мы с Мишей пошли дальше. Мы, двигаясь по краю широкой канавы, прорытой когда-то торфоразработчиками, добрались до настоящего сфагнового болота. Здесь на мягких светло-зеленых подушках мха лежали плети клюквы, а по соседству с ней долгожданные росянки выбрасывали вверх небольшие стрелки с белыми цветочками.

Я набрал несколько самых крупных экземпляров, положил их в экскурсионное ведерко, и мы двинулись назад. Я шел по краю крутого торфянистого обрыва и делал прощальные снимки «Сменой». При очередном снимке вершина торфяного уступа обломилась, и я свалился в воду.

От испуга я поплыл торопливыми саженьками к другому далекому берегу. Миша не торопясь закуривая спросил: «Ты куда это собрался?».

Я, услышав этот вопрос, обернулся, обнаружил, что берег, на котором Миша находится гораздо ближе ко мне, развернулся и выбрался на сушу.

— Чего у вас там? — услышали мы голос по-прежнему рыбачащего Вити.

— Да вот, Вовик утоп, — ответствовал ему Миша.

— Грабли нужны? — невозмутимо вопрошал с другого конца болота герпетолог.

— Не, обойдемся, — сказал я, выливая воду из фотоаппарата. Я снял одежду, отжал ее и надел снова. Можно было возвращаться.

На обратном пути мы нашли Сережу, с роскошным букетом желтых ирисов. Он, догоняя нас, провалился в трясину. Вместо того, чтобы звать на помощь, Сергей приветливо махал нам букетом, который бережно держал над головой и лучезарно улыбался.

Я остался наблюдать за медленным погружением Сергея, а Миша побежал к Вите — за граблями. По дороге назад, к месту спасения, он прихватил несколько скользких, грязных от торфа коряг. При помощи этих подручных средств мы извлекли из трясины ботаника. В нижней своей половине он был грязен, как черт, зато в верхней — цветущ, как ангел. Сергей, хлюпая сапогами, побрел за нами.

А я, наконец, вспомнил, зачем я сюда, на это болото, пришел, да и, вообще, в эти Никольские Выселки приехал. Я отвинтил крышку с банки, достал серую едва шевелящуюся сардельку со слаборазвитыми лапками и малюсенькими глазками и бросил ее в болото. Аксолотль недоуменно повисел у поверхности воды и лениво поводя хвостом исчез в глубине.

Все вместе мы возвращались на Выселки. Я нес экскурсионное ведро с росянкой, Сергей — букет ирисов, а Миша вел под руку близоруко щурящегося Витю с граблями, так и не поймавшего свои очки.

На околице Выселок на складном стульчике за мольбертом сидел художник и писал этюд. Миша подошел к нему, заглянул через плечо и похвалил:

— Здо́рово!

— Не здо́рово! — возразил художник. — Какой-то негодяй самую живописную березу в округе изуродовал. — И он со вздохом указал на белокорую лесную красавицу, у которой ветви остались только на вершине. — Я ее в прошлое воскресенье не дописал, думал в это доработаю. Но, видно, не судьба. Изувечили такую красоту! Теперь придется по памяти писать.

— Левая ветка длиннее была, — сказал Миша, вглядываясь в картину. — Это я вам точно говорю.

Наверное, меня укачало, и я задремал. Проснулся я оттого, что газик тряхнуло на ухабе. Сначала я никак не мог понять, как я здесь оказался, потом вспомнил, увидев на переднем сиденье, рядом с солдатом-водителем, загорелого отца, одетого в полевую форму (даже околыш на фуражке и майорские звездочки на погонах были тоже цвета хаки). На поясе у отца висела кожаная, скрипящая и пустая кобура.

Я вспомнил! Начинались мои настоящие каникулы! После окончания третьего класса я был послан в пионерский лагерь. Но письма, приходившие оттуда, настолько разжалобили моих родителей, особенно отца, что он забрал меня оттуда и в тот же день, не заезжая домой, в Калинин, повез в другой лагерь, но уже военный.

Итак, ухаб на въезде в этот лесной городок разбудил меня. В стороне, недалеко от дороги тянулись ровные ряды шатровых палаток, различающихся лишь оттенками зеленого — одни были выцветшие, почти белые, другие, новые — насыщенно-болотного цвета. Солдат в лагере не было видно, лишь под деревянными грибками стояли часовые, с висящими на поясах ножами. Перед палатками простиралась идеально ровная песчаная дорога без единого следа, словно пограничная полоса.

Газик на минуту остановился у этого лагеря, отец вылез из машины и пошел на службу, а шоферу приказал отвезти меня на место — за реку, в дом, где предстояло жить мне.

— Не волнуйся, там тебя ждут, — сказал он, увидев мою растерянную физиономию.

Я перебрался на переднее, «командирское», сиденье и мы поехали дальше. Я смотрел вперед и все думал, кто же меня мог ждать там — ведь мама работала, и отпуск у нее был только осенью.

Через пару километров мы подъехали к высокому берегу Волги и остановились перед разведенным понтонным мостом — вверх по реке пропускали речной трамвайчик. На краю одного из понтонов стоял босой, в расстегнутой гимнастерке солдат и удил рыбу. Когда трамвайчик миновал переправу, старый обшарпанный и окрашенный в защитный цвет катер затарахтел и, оставляя за кормой вспененную воду, стал медленно выталкивать на середину Волги центральный пролет моста.

Сплоченные железные цистерны заняли свое место. Мотор нашего газика загудел, и машина двинулась было к восстановленной переправе, но у самого въезда остановилась — с другого берега к мосту грохоча двигалась серая колонна танков с округлыми башнями и огромных тягачей, тащивших казавшихся маленькими пушки и неуклюжие минометы.

Мост задрожал, заволновался, заскрипели тросы. Понтоны оседали под тяжестью бронированных машин и заплескивающаяся вода омывала стальные гусеницы. Рыбачивший солдат, не оборачиваясь на громыхающие за его спиной танки, дернул удилище и вытащил из воды растопыренного ерша.

— Со стрельб возвращаются, — сказал водитель. — Послезавтра и у нашей роты стрельбы.

Последний тягач вылез на берег и исчез за холмом, махнув на прощание, как хвостом, стволом пушки. Путь был свободен, и наш газик въехал на мост. Понтоны лишь слегка зашевелились под его весом. Солдаты, обслуживающие переправу, посмотрели сначала на водителя, потом на номер газика и начали о чем-то переговариваться между собой — вероятно обсуждали, кто из офицеров ездит на этой машине.

Дорога шла вдоль берега и вдоль цветущих лугов. Запах реки и теплой травы проникал в нагретую, пропахшую бензином, маслом, солдатским потом и дешевым одеколоном кабину.

Машина миновала луг и двинулась вдоль стройной шеренги огромных лип. За их стволами виднелся небольшой пруд, сплошь покрытый изумрудным ковром ряски. Газик, со скрежетом царапаясь железными бортами о ветки, продрался через разросшуюся живую изгородь желтой акации и своим овальным носом едва не ткнулся в небольшой каменный домик с белыми стенами, сверкающий на солнце, как парус посреди зеленого моря.

Дверь дома распахнулась, и на крыльце показался солдат — плотный, сероглазый и очень симпатичный.

— Привез? — спросил он водителя.

— Ага, принимай, — и водитель открыл дверь газика. — Майор сказал, что будет только завтра, к вечеру.

— Понял, — сказал солдат. — Проходи, — добавил он водителю. — Покормлю. Ну а с тобой давай знакомиться, — и он протянул мне руку. — Можно меня звать дядей Колей или Николаем Викторовичем, а лучше всего Николаем. Ну, а как тебя звать, я знаю. Думаю, что мы с тобой будем жить дружно, тем более, что нам вместе жить долго предстоит. Вещи привез? Где они? В машине? Я сам достану. А ты пока иди руки мой — умывальник вон там, и пошли на кухню обедать.

Я умылся холодной водой из рукомойника, успев заметить, что ровные зеленые грядки клубники рядом с домом пестрят алыми кляксами ягод.

На кухне Николай уже разливал по огромным тарелкам суп. Водитель удовлетворенно потянул носом, улыбнулся, вытащил из-за голенища сапога алюминиевую ложку и запустил ее в свою тарелку.