Я лежал неподвижно, совершенно не слушая болтовни студентов, и очнулся лишь тогда, когда над дубравой всплыл диск полной луны, а над самым ухом раздался негромкий бархатный басок пролетающего июньского хруща.

Ребята встали, стали раздвигать бревна, чтобы на углях жарить мясо, а из темноты прорезалась девичья рука с чрезвычайно обольстительным запястьем и протянула мне бутылку, идущую по второму кругу.

Все было готово: раскаленные дубовые угли, вымоченные в маринаде «ножки Буша», белый хлеб, зелень (по-моему, наворованная в деревне) и очередная бутылка. Не хватало только решетки, на которой можно было поджарить эти самые ножки.

Я наблюдал за студентами, как Павлов за шимпанзе, ожидая, как они будут решать эту задачу. Кто-то предложил пожарить мясо прямо на углях, и тут же бухнул окорочек прямо на горящую ровным жаром огненную «клумбу». Зашипело, задымило, запахло уксусом. Автор идеи получил от кого-то затрещину, быстро выдернул из углей предполагаемое блюдо из костра и положил ножку обратно в кастрюлю. А на малиновом слое раскаленных углей еще полминуты чернело пятно, по форме точно совпадающее с куриной конечностью.

Боря молча встал и исчез в темноте. Павловский опыт удался — через пять минут он вернулся с куском панцирной сетки от кровати. Она лежала на прибрежной свалке, все ее видели, но только он вспомнил о ней. Сетку умостили над углями, и вскоре окорочка, аппетитно капая жиром и этим вызывая кратковременные извержения пламени, источая удивительный аромат, начали подрумяниваться.

А между тем веселье прощального ужина разгоралось. Появилась гитара. И удивительное дело! Оказалось, что петь им нечего. Студенты не были ни туристами, ни полевиками и поэтому им был совершенно недоступен обычный джентльменский набор из репертуара бардовской песни, а современные эстрадные поделки оказались настолько убогими, что энтузиазм у моих подопечных пропадал уже на первом куплете.

Наступила тягостная пауза. Сергей встал и удалился в темноту. Все тактично не смотрели в сторону кустов, куда он пошел. Но оказалось, что он ходил вовсе не за тем, о чем все подумали. Сергей быстро ввернулся. Но не один, а с бутылкой, припасенной именно для того, чтобы ликвидировать подобные паузы. Мы ее и ликвидировали. И тут кто-то вспомнил песню, которую он слышал по радио еще в далеком социалистическом детстве. Оказалось, что и мелодия этой песни подходящая, и слова помнят все — как помнят сказки, слышанные в младенчестве.

Тьма совсем сгустилась, над углями периодически взмывали вверх, как красные пионерские галстуки, языки пламени, озаряя лица студентов. И над нашем лагерем зазвучали знаменитые когда-то слова:

Тут из кустов послышался треск, и у костра появился Гена — замдиректора заповедника.

— Ну, точно революционеры-подпольщики на маёвке, — сказал он. А потом добавил:

— Я у вас начальника заберу,  — и он кивнул в мою сторону. — Дело есть.

Я знал, какое дело может быть в субботний вечер у замдиректора заповедника, радостно кивнул и пошел за ним.

Но радость моя была преждевременной. На квартире у Гены был просто будничный тихий семейный ужин. Мы сидели и мирно беседовали о следующем лете, когда я со студентами снова попаду в этот заповедник. Но Гена явно маялся, думая, как бы выпросить у жены спиртное по поводу моего отъезда, но никак не мог придумать. А я, уже начавший праздновать свой отъезд и слегка раскрепостившийся под воздействием сухого вина, подробно рассказывал ему о том, какие чудесные глаза у Моники, какие тонкие запястья у Леночки и что мне наговорила Алла в предбаннике.

Трезвый Гена слушал и завидовал. Неожиданно дверь распахнулась и на пороге показался семилетний сын Гены. Появление отпрыска не обрадовал родителей, так как за сыном стояли плотной группой семеро его ровесников — все дети сотрудников заповедника.

— Папа, мама, я вспомнил! — с порога громко, как перед пионерским строем, сказал сын. — Ровно год назад вы подарили мне плюшевого мишку! И сегодня у него день рождения! Вот я и пригласил всех друзей! На праздничный пирог!

Жена Гены охнула, всплеснула руками и метнулась к холодильнику — посмотреть, есть ли у нее масло, молоко, яйца для пирога, а довольный Гена подмигнул мне.

— Ну вот, и повод нашелся, — сказал он жене, достал бутылку и быстро, не смотря на грозные взгляды супруги, наполнил рюмки.

И мы с Геной, так и не дождавшись пирога, по-настоящему отметили и день рождения плюшевого мишки, и последний день практики.

Когда я вышел на крыльцо, мне было так хорошо, что на небе сияли две полные луны. Я вспомнил, что для того, чтобы их стало меньше, необходимо было освежиться и направился на хоздвор. Там у циркулярки стояла стройная, словно минарет, водонапорная башня. Я притащил несколько досок и сделал под краном настил. Потом я полностью разделся и открутил кран пожарной трубы. Вода изверглась из него, как Ниагара, и я лег на доски прямо под этот водопад.

Я отдыхал под трубой, из которой падала упругая, как мокрое полотно струя (совершенно не кажущаяся мне холодной), смотрел на ночное небо и с удовольствием следил как две луны стали медленно двигаться навстречу друг другу. Через десять минут я, слегка замерзший, встал, растерся рубашкой и обнаружил, что был не совсем обнаженный, а в часах. Увы, не водостойких.

Я одевался и смотрел вверх. Луны, хотя и были близко одна от другой, но еще не соприкасались. А потом с правого серебряного шара медленно сползло темное ветвистое облако, словно смуглая рука нехотя оставила ослепительно-белую грудь.

За окном затрещал мотоцикл, а потом из кондиционера повеяло легким дымком далекого степного костра. Я приоткрыл дверь и выглянул наружу. Мой августовский отдых в Египте длился уже полторы недели, но я никак не мог привыкнуть к жаре. В комнате из-за кондиционера было всегда прохладно, а выйдя наружу, я в который раз был ошеломлен сухим зноем.

Солнце только что зашло за горизонт. На западе, на фоне огненного неба, чернел горный хребет. По олеандровой аллее нашего пансионата шел египтянин с ранцем за спиной. Гибкий шланг соединял ранец с длинной металлической трубой. Египтянин держал трубу наперевес как носят крупнокалиберный пулемет коммандос в боевиках. Из ранца слышались звуки мотоциклетных выхлопов, а из трубы валили плотные клубы ароматного кизячного дыма.

Египтянин совал дуло этого дымокура в каждый куст (вот бы порадовался Фрейд!) утихомиривая таким образом несуществующих комаров (откуда им взяться, если с одной стороны пансионата — пустыня Сахара, а с другой — Красное море).

Я думаю, что такие ежевечерние прогулки служащего пансионата, провоцирующие психоаналитические размышления, имели одну цель — лишний раз подчеркнуть заботу, которую проявляла администрация «Жасмина» о своих клиентах.

Я вернулся в прохладный номер. Кондиционер приглушенно гудел, а на экране невыключенного телевизора мельтешили знакомые по Москве кадры рекламы. Только почему-то чистокровные американцы разговаривали не по-русски, а по-арабски.

Время ужина еще не наступило. Я повалялся на прохладных простынях, несколько раз прогнал все программы телевещания и, не найдя ничего интересного в исламском мире (телевизор принимал только Египет да еще, по-моему, Саудовскую Аравию), достал свой чемодан и стал с удовольствием рассматривать добытые за время отдыха трофеи. Я разложил на столе все собранные мною раковины ракушек и улиток, веточки кораллов, иглы морских ежей и стал перебирать это богатство, предназначенное для зоологического музея родного биофака, вспоминая, как я добыл каждый экземпляр и почему, собственно, я здесь занялся коллекционированием.