Я понял, что я как всегда оказался лишним, и ушел к себе в отдел. Там я снова сел за стол и принялся надписывать этикетки. После заполнения третьей я сначала взглянул на гостиницу (там начали снимать белье), а потом посмотрел на часы. До окончания рабочего дня в Кунсткамере оставалось 10 минут. И все эти 10 минут я на своем затылке чувствовал укоряющий взгляд Олега.

Вы когда-нибудь слона двигали? А через носорога прыгали? А жирафа ели?

А я вот и двигал, и ел. Правда, через носорога прыгнуть не удалось — сейчас он стоит неудобно — не разбежишься. А без разбега никак не получается. И все это я (да и не только я, но и многие мои коллеги) проделывали не в Индии и не в Африке, а в центре Москвы. В Кунсткамере. Обычно такое происходило во время праздников. Правда, передвижку слона или вынос бегемота директриса могла устроить и в будни.

В Кунсткамере было всего два «мокрых» праздника. Даже в период застоя в эти заветные даты вполне официально дозволялось пить.

Первый раз сотрудники Кунсткамеры напивались под Новый год. Второй раз они пьянствовали в начале весны — на общеполовом, изобретенном экономной директрисой празднике-гибриде (23 февраля × 8 марта).

В один из этих счастливых дней женщины заведения с утра разбредались по магазинам в поисках чего-нибудь подходящего из съедобного — помассивнее, покалорийнее и подешевле — и находили это. К середине дня начальство сгоняло из всех отделов тягловый люд мужеского полу, и сильная половина учреждения стаскивала в актовый зал тяжеленные, еще дореволюционные дубовые столы и скамейки. Потом туда же в зал, предназначенный для веселья, все научные сотрудники сносили свои чашки, ложки и тарелки. Специальной, праздничной посуды в Кунсткамере не водилось — ввиду редкости самих праздников.

Однажды в такой вот придуманный нашей директрисой праздник-унисекс меня после такелажных работ и сдачи личного стакана отловила пожилая лаборантка отдела ихтиологии и попросила наточить нож, так как ей было приказано нарезать батон колбасы. Электрическое точило находилось только у препараторов и я смирился с мыслью о посещении преисподней.

Я набрал номер таксидермической мастерской. Там подняли трубку и хриплый голос произнес: «Бункер Бормана на проводе».

Это шутил наш таксидермист, молодой парень, по имени Алик, а по прозвищу Корнет. Так его прозвали еще в школе, из-за того, что он напоминал кинематографического корнета времен наполеоновских войн. Алик тогда был хрупкий, чернявый, с темным пушком над верхней губой и выразительными глазами.

— Корнет , это ты? — на всякий случай уточнил я.

— Я, — ответил мнимый Борман.

— Нож наточить можно?

— Можно. Заходи.

И я стал спускаться вниз.

Уже на втором этаже я подумал, что, вероятно, у препаратора снова испортился холодильник, так как чересчур крепко пахло тухлятиной. Я спустился на этаж ниже, в подвал, к железной двери, на которой был прикреплен неудачный рисунок крокодила. У двери запах еще больше усилился. Я позвонил. Но никто не отозвался. Потом где-то в недрах подвала послышался далекий выстрел, а затем и звуки приближающихся шагов.

— Это Вовочка. Корнет сказал, что он придет, — произнес кто-то за дверью. — Открывай.

— Ты спроси сначала, — возразили ему.

— Свои! Открывай! — крикнул я.

— Один? — спросили из-за двери.

— Один, — сказал я, — открывай.

Дверь открылась. За ней стояли двое младших научных сотрудников из отделов ихтиологии и энтомологии. У одного из них в руках была лупара — любимое оружие сицилийской мафии, а попросту обрез двуствольного ружья 12-го калибра.

Они впустили меня и закрыли дверь. Я двинулся за ними по длинному коридору, вдоль которого тянулись нескончаемые железные стеллажи, заваленные огромными китовыми костями. Коридор вел непосредственно в таксидермическую мастерскую — туда, где стояло точило и работал сам Корнет.

С красных кирпичных сводов коридора свисали белые кустики селитры. Из-под ног с бумажным шелестом во все стороны разбредались огромные тараканы — достопримечательность Кунсткамеры. Еще до революции они убежали от профессора энтомологии — любителя экзотических насекомых — и размножились в катакомбах Кунсткамеры. Сейчас эти членистоногие являлись живым украшением подземелья научно-просветительского учреждения.

В подвале-бомбоубежище по обе стороны от коридора располагались глухие, без окон, комнаты. Я заглянул в одну из них и понял, что именно здесь минуту назад гремели выстрелы, так как в помещении еще пахло пироксилином, а прикрепленный в центре комнаты кусок хозяйственного мыла был изрешечен дробью. К одной стене этого каземата был прислонен фанерный щит, на котором очумевший от тухлятины Корнет и забредшие к нему лаборанты и научные сотрудники из других отделов совершенствовали навыки обращения с холодным и огнестрельным оружием.

Из соседней комнаты раздавались душераздирающие крики, вполне соответствующие общей обстановке подземного застенка.

Я заглянул и туда.

Увы, картина, увиденная мною, мгновенно рассеяла все обаяние подвальной камеры пыток. Зато возникло ощущение мерзкого притона, так как несведущему зеваке могло показаться, что на не очень чистом полу два парня в белом исподнем грубо насилуют полураздетого третьего. На самом деле, это неутомимый энтузиаст восточных единоборств Паша с товарищем пытались увеличить гибкость суставов еще одного каратиста.

Через некоторое время красный, со страдальческим лицом любитель восточных единоборств встал с пола, его место занял Паша, развел ноги, за них ухватились поклонники карате. Паша издал первый крик, а я прикрыл дверь.

Еще в одной комнате располагался огромный — метра два в диаметре — заскорузлый деревянный барабан. Он был подвешен над землей на железной оси, проходившей через его центр. Сбоку на барабане виднелась маленькая дверца. Можно было подумать, что это древняя пыточная машина или самопальная центрифуга, с помощью которой препараторы тайно готовились в космонавты. Однако это была просто сушилка для шкур. Внутрь барабана загружали отстиранную звериную шкуру, засыпали пару ведер крахмала и вращали прибор. Шкура и сохла, и очищалась.

Наконец меня довели до таксидермической мастерской. Там, в углу у стены из красного кирпича, в куче мусора сгрудилось с десяток огромных крыс. На самом деле, это была великолепно сделанная биогруппа «Животные помойки»: кирпичи и объедки были из крашеного пенопласта, а крысы — прекрасно выполненные чучела. В другом углу стояло чучело удивительно длинного — как такса — кабана (Корнет выполнил пожелание генерала-охотника и увеличил размеры трофея). На висящей под потолком коряге очень натурально застыло чучело полоза Шренка (на самом деле, змея была живой), на стенах располагались посредственные репродукции картин Гойи, Кустодиева, Моне и Тициана (все — обнаженная натура) и низкопробная, но очень хорошего полиграфического качества порнография.

На полу лежала окровавленная туша молодой моржихи (дань зоопарка), которую облаченный лишь в длинный прозекторский резиновый фартук и армейские кирзовые сапоги разделывал мастер-препаратор Корнет, он же — автор реалистичной помоечной композиции, коллекционер картин в стиле «ню» и хозяин полоза.

Нет, школьное прозвище «Корнет» сейчас Алику явно не шло. Он возмужал и его рост — под два метра — сейчас больше соответствовал матерому кавалергарду. Красивое лицо Корнета (признанного секс-символа Кунсткамеры) было полной копией одного из фаюмских портретов, что висели в Пушкинском музее — такие же черные вьющиеся волосы, огромные карие глаза и небольшие усики. На Корнете, правда, не было белоснежной туники и золотого веночка в волосах. Я несколько раз говорил таксидермисту об этом сходстве, но он так и не удосужился проехать одну остановку на метро, чтобы взглянуть на своего древнеегипетского двойника. Корнет был постоянно занят либо разделыванием животных, обработкой их кож, костей и изготовлением чучел, либо любовью. О последнем его занятии ходили легенды. Этот подвальный Казанова был такой же достопримечательностью Кунсткамеры, как и огромные местные тараканы. Говорили, что этот Дон Жуан от таксидермии умудрился однажды заняться любовью прямо на газовой плите (правда выключенной), а однажды даже заставил покраснеть Мамочку, бросив свой очень нескромный взгляд вглубь ее декольте.