Юра купил специальную матерчатую плотно прилегающую к лицу «слепую» маску на глаза, которые выдаются пассажирам в самолетах международных линий, чтобы они могли заснуть. Но и маска не помогла. Теперь лори ночью усаживался на его физиономию и пытался снять эту маску, чтобы все-таки посмотреть в глаза хозяину. И хотя это ему не удавалось, Юра почему-то не мог заснуть. Наконец Теплов не выдержал и расстался с этим симпатичным плюшевым медвежонком с печальной мордочкой.

В кабинете Теплова, ожидая, когда же вскипит чайник, накрывали на стол — Паша, весь в очередных шрамах и с циничной ухмылкой на устах, молчащий, но зато с мечтательной улыбкой Ваня, неугомонный и суетливый отец Федор, с пронзительно голубыми глазами и обширной ранней лысиной, и очень хорошая девушка Людочка, облагораживающая грубую мужскую компанию.

Пришедший народ доставал из бумажных свертков и полиэтиленовых пакетов свои бутерброды и раскладывал их по тарелкам. Людочка варила на электрической плитке картошку и сосиски.

Теплов, пока все рассаживались вокруг стола, успел, мурлыча себе под нос: «Во тьме твои глаза сверкают подо мною» мелко нарубить какую-то траву, сдобрить ее майонезом и подать на стол под названием «весенний салат».

Людочка осторожно попробовала очередной кулинарный изыск Теплова, внимательно посмотрела на малаколога, но промолчала. Зато сотрудники мужского пола, ругая эстета черными словами и выбирая из салата неведомо как попавшие туда щепки, активно поглощали очередной шедевр Юры (который, впрочем оказался банальными нашинкованными листьями одуванчика, нарванными Тепловым накануне у забора своей дачи). Тихо радовался лишь находящийся в состоянии хронического поста отец Федор. Но и он присоединился ко всем жаждущим, которые громко потребовали от Теплова каждому по мерке его знаменитой «полыни таврической», чтобы запить силос.

Молчаливый Ваня пытался посолить свою порцию «весеннего салата», воспользовавшись деревянной солонкой, но из нее ничего не высыпалось. Недоуменной Ваня открыл крышку и с удивлением обнаружил там засушенную лягушку — дежурную шутку для гостей нашего застолья.

После салата, бутербродов и полыни таврической все подобрели.

В это время сварились сосиски и картошка.

К картошке я специально принес чимчу — особым образом посоленную, а самое главное, перегруженную перцем капусту. Теплов бывал на Дальнем Востоке и знал, что такое чимча. Поэтому он с пониманием смотрел, как я аккуратно взял листик этого огненного деликатеса и стал его неторопливо жевать.

— Ты чего капусту жалеешь, — спросил наивный Ваня, наблюдая, какими крошечными порциями я поглощаю чимчу.

— Это особая, корейская капуста. Очень вкусная, — сказал я. — Но для того, чтобы ее по-настоящему распробовать, надо, взять порцию посолиднее.

— Правда? — поверил честный Ваня, намотал на вилку побольше чимчи и отправил себе в рот.

Слезы, тяжелые и крупные, как свинцовая картечь покатились из глаз. Говорить Ваня не мог. За него это сделал я.

— Жжется? — лицемерно-участливо спросил я его. — А ты горячей картошечки возьми. Помогает.

Наивность Вани была безгранична. Он так и сделал. Пока за столом царила суета по спасению Вани, я быстро подмёл и Юрин весенний салат и сосиски, и даже всю чимчу, оставив на тарелке лишь кочерыжку.

Когда обнаружилось, что стол пуст все стали пить чай.

Насытившийся Теплов вспомнил о своих питомцах. Он отломил кусок сдобной булки, положил его ракам-отшельникам и снова сел за стол. Через некоторое время из жилища раков послышался каменный стук — раки, гремя раковинами о дно террариума, дрались за изюм.

К концу чайной церемонии пришел смазливый студент малаколога (и Юра замурлыкал: «Эти глаза не против»). Добрая Людочка захотела угостить гостя, но на столе ничего не было, за исключением лежащей на тарелочке кочерыжки от чимчи. Ее-то Людочка и предложила студенту. Обаяние лаборантки было столь велико, что студент послушно взял совершенно несъедобную кочерыжку и стал ее грызть, роняя слезы и с благодарностью поглядывая на Людочку.

Еда, а вместе с ней и чайная церемония закончились. Я встал, вздохнул и пошел в свой отдел. Там, под осуждающим взглядом Олега я еще раз вздохнул, сел за стол, посмотрел на крайний ряд окон «Интернационаля» (предметы женского туалета еще висели) и стал заполнять каталожные карточки. Глаза Олега подобрели. Но это длилось недолго. Зазвонил телефон.

— Это тебя, — сказал взявший трубку Олег.

— Владимир Дмитриевич, — в трубке слышался студенческий голос, — Юрий Николаевич срочно просит зайти к нему в отдел.

— А что, — спросил я, — разве у Юрия Николаевича уже появились секретари? Он что, сам не может мне этого сказать?

— Ему будет это очень трудно сделать, но я попробую поднести ему аппарат, и может быть ему удастся с вами поговорить.

В трубке послышались треск и шорохи — студент тащил к моему приятелю телефон. Но, очевидно, все-таки не хватило провода, потому что в трубке послышался далекий голос Теплова: «Вовочка, беги скорее в наш отдел, ты мне нужен, как мужчина».

Я понял, что случилось что-то экстраординарное и, не обращая внимания на косые взгляды своего начальника, побежал. Дверь отдела малакологии была закрыта. Я постучал.

— Это Вовочка, открой ему, — раздался из-за двери приглушенный голос Теплова. Щелкнул замок и дверь открылась. На пороге стоял двусмысленно улыбающийся смазливый студент. Я зашел в Юрин кабинет. Хозяина отдела малакологии нигде не было видно.

— Я здесь, Вовочка, — раздался из угла голос Юры.

Я наконец заметил, что стол, стул, книжные полки были сдвинуты на середину комнаты. Сам Юра стоял в коленно-локтевой позиции на полу, лбом упершись в угол комнаты.

Юра оглянулся через плечо. Лицо у него было страдальческое.

— Вовочка, быстрее найди лом!

— Лом? — спросил я, удивляясь и его позе, и его просьбе. — Зачем он тебе? — и я похлопал Юру по призывно оттопыренному заду (и по консистенции он не шел ни в какое сравнение с аналогичной частью недавно уволенной лаборантки Леночки) и, вспомнив поэта серебряного века Михаила Кузмина, продекламировал:

— Убью, Вовочка, когда встать смогу, — сказал мне Юра, не понимающий толк в поэзии. — Тащи скорее лом или топор, а то я уже утомился очень. Оказывается эта поза весьма неудобна — руки быстро устают.

Я вышел в коридор, быстро нашел строителей (в Кунсткамере никогда не прекращался ремонт) взял у них топор и вернулся к Теплову. Поза его не изменилась. Рядом все также улыбался бесполезный студент.

— Отдирай быстрее плинтус, — сказал Юра, — а то у меня все пальцы онемели. Я его за хвост держу. Отрывай же плинтус, а то убежит.

— Кто убежит? — спросил я прицеливаясь топором, чтобы половчее зацепить плинтус и не задеть пальцы Теплова.

— Удав удрал, — сказал Юра. — Слышишь как шипит?

Я отложил топор, встал в такую же позу, как и Юра и прислушался. Из-под пола, из крысиной норы, куда Юра засунул свою руку действительно слышалось слабое шипение.

— Давай скорее, — запричитал Юра, — если я хвост отпущу, он в подвал утечет. А там на крысах откормится, вырастет до 10 метров и кого-нибудь съест. И ты будешь виноват, если замешкаешься.

— Тогда отпускай хвост, — сказал я ему. — Может, когда вырастет, директрису удавит.

— Размечтался! Не болтай зря, ломай плинтус! — закричал Юра.

Я начал отдирать плинтус, и рука Теплова уходила все дальше в расширяющуюся щель. Его прижатое к стене лицо покраснело, он с усилием потянул руку из-под пола. Показался его кулак, сжимающий хвост удава, а затем и сама упирающаяся и шипящая рептилия.

Через несколько минут в кабинете малаколога не осталось и следа от охоты на змей. Отодранный плинтус был засунут под шкаф, удав в своей плексигласовой тюрьме безучастно смотрел на желтеньких попискивающих цыплят, а Юра со студентом продолжали чаепитие, причем Теплов, сидящий напротив своего воспитанника, мурлыкал, четко разделяя даже те слова, которые должны бы произноситься слитно: «Не хочу, не могу, наконец не желаю».