— Тоскует парень, — сказал начальник.
Мы с Шуриком промолчали и так, возможно, уснули бы, да начальник снова заговорил:
— Откуда эта песня у вас? Что-то я никогда её не слыхал?
— Это он, Табаков, всех научил, — отозвался Шурик.
— Это стихи Лермонтова, — сказал я. А начальник мне:
— Лермонтова, говоришь? Не знал. Вот «Выхожу один я на дорогу», «Утес», «Парус» люблю, знаю. Их поют. А эту? Но ты мне лучше вот что расскажи, Табаков, откуда ты такой упорный? Как сам-то ты терпел? Или характер у тебя такой, а? Ты хоть плакал?
— Нет! — ответил Шурик из угла гордо и громко.
— Один раз плакал, — сказал я из своего угла тихо. Начальник крякнул, подумал и снова заговорил:
— Может, тебя в другой отряд перевести?
— Нет, лучше в моём оставьте.
— Ладно. Мы это дело, как говорится, отложим.
— Ага, в нашем лучше! — отозвался Шурик.
— А ты молчи. Ты, как я погляжу, задним числом храбрый. Правильно, Табаков, а?
Я промолчал, а начальник нам спать велел и сам же снова разговорился:
— Вот ты молчишь и, конечно, уверен, что прав во всём, но я тебе скажу так: никогда на рожон не лезь. Это самое глупое. Сперва обдумай, всё взвесь, посоветуйся…
— А как же тогда быть? — спросил я недоумевающе.
— А так и будь! — неожиданно ответил вместо начальника Шурик.
Мы удивились, а Шурик объяснил:
— Молчи, и всё! Не спорь ни с кем, а сам делай как хочешь.
— Тогда я буду двуличный, — сказал я растерянно. Начальник опять крякнул. А Шурик сердито спросил:
— Тебе что, обязательно надо до самого конца дойти, чтобы всё и всегда было правильно?
— Погоди-ка ты, Ломов, может, у него натура такая: или всё, или же ничего! — сказал начальник, но не Шурику, а скорее самому себе, задумчиво и как-то невесело, будто он вспомнил из своей жизни что-то похожее на мой случай…
И мне вдруг захотелось, чтобы он рассказал то, что ему припомнилось. Какой он всё-таки непонятный человек— не то «против» меня сейчас, не то «за»!
— Вот я, например, — продолжал Шурик, — я никогда никуда не лезу, а всегда и всё делаю по-своему. Что, хуже, что ли, да?
— Погоди, — снова остановил его начальник, — заладил одно и то же: я да я… Конечно, твоя психология хуже. В одном только лучше — с ней жить удобнее. А как он хочет, так будет потрудней. Но я вот чего не пойму: кто же тебя всему этому научил? Отец? Хотя отец у тебя на войне голову положил. С кем живёшь-то?
— С мамой и с бабушкой. Я же вам говорил уже…
— Бедно, трудно небось живёте?
— Нет, мы хорошо живём!
— Ну понятно, ты своих выдавать не будешь.
Мы затихли, и тогда явственно услышали какое-то странное поскрёбывание и сдавленные шёпоты и стуки…
За окном в синем небе висела желтоватая луна, тихо шумели деревья, и, может быть, это показалось, что кто-то есть за окном. Ветер там… Ветер гуляет?
Это был не ветер. Это ребята подтаскивали к нашему окну тяжёлую садовую скамейку, чтобы можно было встать на неё ногами, и тащили они эту скамейку, должно быть, от самой столовой — ближе, я знаю, скамеек не было…
— Ребята, алё! Начальник спит? — спросила первая показавшаяся над подоконником голова.
Мы молчали.
— Эй, Табак, ты спишь?
— Нет, — ответил я, — а что?
— Ничего, — сказала вторая голова, являясь рядышком с первой.
И вдруг, будто кто-то арбузов или футбольных мячей наставил в окне, голова к голове, касаясь оттопыренными ушами, возник тут чуть не весь наш третий отряд и загомонил наперебой, торопливо, но весело и горячо.
— Табак! — говорили они мне, и новое прозвище мне нравилось. — Слушай! Бойкоту капут, понял? Давай скорей выходи!
— Ладно, — отвечал я, чувствуя, как заливает тело моё и всю душу весёлая и нежная волна благодарности. И только упрямый и насторожённый мой характер звал всё-таки не распускать нюни. — Ладно, ребята, я скоро уже… Спасибо!
От моего «спасибо» они смутились и пропали и скорей подсунули вместо себя девчонок — арбузы и футбольные мячи на окне вмиг взъерошенно обросли волосами.
— Начальник спит, да, мальчики? А у него тоже свинка? Ой, как смешно! Вот маме Карле ещё бы свинку, да?
— Тише вы! — оборвал я их. — Он же не спит. — И ничего больше я не успел прибавить, просто мне уже некому стало говорить, они все разбежались.
— Это кто же влезал-то? — полюбопытствовал начальник.
— Не знаю, — ответил я торопливо, боясь, как бы Шурик не ляпнул чего-нибудь.
Начальник добродушно рассмеялся.
— Да темно же, — врал я ему, — ну и не разобрать кто…
— Не про фамилии же я спрашиваю. И наказывать никого не намерен. Мне что узнать хотелось: это прежние были или новые пришли?
— И новые были, — сказал Шурик, — и прежние тоже…
— Ну вот. Значит, ты, Табаков, под счастливой звездой родился. Держись теперь. Когда себя так заявил, это обязывает, тут и спрос с человека другой. На него уже смотрят, в трудную минуту его люди вперёд выпихивают, потому что надеются на него: мол, один за всех постоит. Это не про тебя, конечно, речь, но и тебя тоже касается. Понял? Ну, давай! Завтра опять болеть будем, кашу кушать, молоком запивать, а выздоровеем, тогда разберёмся во всём. Верно?
— Верно, — отозвался Шурик. А я сказал:
— Спокойной ночи!
— Эхма! — вздохнул начальник. — И задал же ты мне задачу! Я думал: отдохну в лагере с детишками, а тут у вас жизнь, одним словом, идёт. А куда она может идти? Ноги у неё, что ли, есть? Послушай, я вот тебе про себя скажу. Один — это редко кто может. Спишь, Ломов? Видишь, помалкивает. А ты… Сам-то хоть понимаешь, а?
— Я понимаю, — сказал я.
— Ну, тогда спать будем. Давай спать, Табаков. Спи!
— Спокойной ночи, — сказал я и правда скоро заснул.
49
Прошла ночь, и пришло утро, но я слишком рано проснулся — Шурик и начальник ещё спали, а мне уже не хотелось больше и не лежалось: солнце, встающее за окном, над кустами, светило прямо в меня. Да ещё по пути оно натыкалось на графин с водой, стоявший на тумбочке, и в глаза мне летели прямые, яркие, непрестанные лучи… Они-то и разбудили меня, наверно. А кто проснулся, тот, как это Спартак говорит, тот садись! А кто сел — вставай! Встал — ходи! Ходишь — бегай!
«Так у меня же ангина и свинка, мне бегать нельзя. А ходить?»
«Ходить, пока никого нет, я думаю, можно…»
Я и пошёл, поразговаривав вот так сам с собой.
Выскользнул из нашей палаты, даже дверь не скрипнула. Вышел на крылечко, тут ещё тень и прохладно. Зябко мне сделалось, хотел уж было назад, но смотрю — там, над столовой, летит дымок из трубы. Значит, завтрак готовят: кашу варят, чай кипятят в большом котле. Но никого, ни одного человека не видно, и так странно от этого, будто и на самом деле все ещё спят, а печка горит сама, так же, как солнце поднимается… И дым идёт из трубы, и, может быть, большущая ложка сама, без человека, помешивает кашу, чтобы не подгорела, и сами скачут в огонь, в топку, поленья. А на дворе, за столовой, летает топор, сам же покряхтывает и колет — раз-два, взяли! — кряжистые берёзовые чурки…
Вот целая сказка получилась! Но я её не придумывал — так вышло, оттого что так всё и было до той поры, покамест не промелькнула по двору большая тётя Мотя, вынырнув, как из-под земли, из низенького строения погреба. Да бегом — в кухню и пропала, и тут сказка моя кончилась. Мне стало холодновато, и я подумал: «Ещё застужу эту свинку, если она не ангина, эта моя опухоль, и буду потом две недели валяться, как доктор сказала… А то ещё в Москву отвезут!»
Я тихо поплёлся назад, думая о том, сколько же сейчас может быть времени… Пять? Шесть? Или семь? Слишком уж тихо повсюду. Не лучше ли мне ещё разочек поспать? И тут я зевнул.
Потом решил по пути заглянуть в какую-нибудь комнату, может быть, там часы есть?
Не было там часов — там было почти темно, что-то вроде одеяла висело на окне, лишь внизу пробивалась узкая щель света, а в стороне на медицинском топчанчике, накрытая так, что лишь одни очки на лбу и видны, спала наша докторша. Я по очкам и догадался, что это она. А она… проснулась! Очень быстро села и совершенно несонным голосом скомандовала:
