— Ох и дурак же ты, Антонта, чего натворил! — зашептал он мне испуганно. Глаза его вытаращились, засветились удивлением и какой-то затаённой радостью. Впрочем, нет — скорее, это было злорадство. А ещё глядел он на меня теперь с опаской и с уважением, как на обречённого. — Ну и достанется же тебе от Геры! Он тебе даст жизни! — шептал Сютькин восторженно и торопливо. — Ты ведь и не знаешь! А он на тебя думает, что это ты ему тогда на кровать прыгнул, когда подушками дрались. Скажешь, не страшно тебе?

— Нет! — ответил я, как смог, твёрдо. — Я не боюсь!

— А на картошку пойдёшь? — со странным каким-то любопытством спросил он, словно ему хотелось, чтобы я и тут отказался и каша бы тогда заварилась ещё гуще. — Чего тебе идти, верно? Если ты такой смелый, да?

— А ты сбегай, Гере лучше скажи! — огрызнулся я и теперь уже от одного отчаяния, нарочно — была не была! — взял да и вылез у него на глазах прямо в окошко на крышу. Пусть ябедничает, если хочет!

Гера удивляться не любил, это точно. И волноваться он не любил. Сам говорил нам об этом с гордостью. И всегда, если мы просили его рассказать перед сном какую-нибудь страшную историю, он отвечал так:

— Нет, страшное нам ни к чему. Эти все истории, козлы, только во вред идут человеку. Не верите? А хотите, докажу на личном примере? Только — уговор: потом с ходу, всем до одного, спать. Спать, и ни звука! Значит, так. К примеру, слушаю я перед сном страшную историю — про чертей, скажем, или там зарезали кого-то в тёмном переулке. Так? Ну, слушаю я и, конечно, начинаю сам волноваться и переживать, верно? А после этого что бывает? Отвечаю: сплю я плохо. Ворочаюсь. Сны мне всякие кошмарные снятся. Обратно же, про чертей там, про ведьм, или вот ещё: как будто меня поленом по голове хотят хрястнуть…

Это у меня с детства такой сон — иногда неделю подряд, каждую ночь, чурка эта за мной гоняется. И, главное-то, пока нету меня поблизости, полено это спокойно лежит. А меня увидит и как подпрыгнет тогда!

Я от него удочки сматываю, а оно за мной несётся, кувыркается в воздухе и мне по черепку прицеливается хрястнуть… И ни за что ни про что, главное! Хотя бы причину узнать! Я к врачам обращался, да они серьёзного значения не придавали. Но я-то бегу, я во сне силы теряю, все нервы себе по ночам рву, пока от полена бегаю! Правда, в последний момент просыпаюсь, конечно. И живой я, и ничего такого нету. Но какое у меня, пойми, самочувствие после такого сна? Очень плохое. И организм, как это ясно из медицины, изнашивается от таких переживаний гораздо скорей, чем положено. С такими снами — это уж точно установлено — до старости не доживёшь. Значит, надо смолоду о себе заботиться. А как? Первое средство — никогда в столовой от добавки не уклоняйся, ну и сон, конечно, соответственно…

Здесь Гера делал всегда паузу, чтобы желающие могли посмеяться, потом продолжал:

— Поел, погулял ты немножко и, как говорится, делаешь стойку на правом ухе и жим двумя глазами… Самая, между прочим, полезная физзарядочка! Спишь и во сне здоровеешь… Вот у меня, представляете, цель жизни — до ста лет дожить! Как, ничего, а? Это редко кому удаётся, Все лет в шестьдесят помирают. Только некоторые до семидесяти дотягивают, а потом всё равно и им капут. Похоронная музыка, речи и всё такое прочее…

— А у меня? — Тут Гера снова делает паузу, а затем нажимает на свой голос, как певец перед самым значительным куплетом в песне: — У меня — цель! Я сто лет проживу, а может, и больше сумею. И ещё такую себе задачу ставлю: все зубы сохранить до старости. И не полысеть я тоже мечтаю. Того, кто с зубами и с волосами до ста двадцати дотянет, так его скелет потом в специальном музее ставят для научного изучения, как большую редкость. А что? И памятника не надо! Даже, говорят, имя твоё на табличке пишут…

Где-то на этом приблизительно месте Гериного рассказа меня всегда смаривало, и я засыпал. Другие ребята засыпали ещё раньше. И поэтому, что там дальше было в мечтах Геры, толком никто не знал. Но и сказанного довольно.

— Представляете, ребя? — дурашливо выдумывал кто-то потом. — Приходят люди в музей когда-нибудь после, а там между мамонтом и динозавром, между чучелами и разными заспиртованными змеями наш Гера стоит на подставке и улыбается всеми своими зубариками, и причёска у него чин чинарём — полубокс с пробором!

Где же мне было понять тогда, маленькому, невзрослому человеку, что наш Гера не только злое существо, а и очень неумный, скучный, малограмотный парень.

Умный-то и поиграл бы с нами, и затеи наши не уничтожал бы. Но Гере не было до нас дела, ему лишь порядок подавай: не бегать, не прыгать, молчать!

Рядом, в ста метрах, да, может, и того не было, жил другой третий отряд — отряд Спартака, и там всё было иначе. То вдруг барабанный бой — и, как по тревоге, сбегается на грохот весь лагерь к их домику… Что такое стряслось? А третий-ближний молча строится в три шеренги, по звеньям и ни гугу…

— Куда это они?

— Зачем?

— А мы, а нас?

Нет, третий-ближний ни звука в ответ. Лишь загадочно улыбаются. На зрителей почти не обращают внимания, слушают, что им их Спартак говорит. А Спартак командует:

— Задача: все звенья бегут до речки, там каждый берёт камень или два, но очень больших не брать и выбирайте плоские, а потом назад. На-пра-во! Приготовиться к марш-броску! Бегом арш!

И нету их, как и не было вовсе третьего-ближнего. Ветром их сдуло, унесло. Одни мы, зрители, стоим, ничего не понимаем, а всё равно завидуем — и нам бы побегать взапуски! Но они что-то придумали… Что?

Вон и мама Карла бежит уже, лицо взбудораженное.

— Что здесь такое, мальчики? Почему барабан?

А вот и наш Гера шагает вразвалочку, тоже заинтересовался, но улыбочку состроил: мол, ну-ка, ну-ка, посмотрим!

Тем временем третий-ближний катит, мчит и скачет обратно, и Спартак с ними, тоже камни несёт… Но зачем?

Вот прибежали они, снова разбираются на звенья и бросают свои камни в три кучи и давай считать: у кого больше и кто первый вернулся. А мы ещё ничего не понимаем.

— Спартак! А камни эти зачем? — Это наш Гера не выдержал. — Теперь не останется в лагере ни одного целого стекла, — говорит он обиженно, и не Спартаку уже, а начальнику, потому что на шум и Партизан тоже сюда пришёл.

Спартак смеётся и загадочно отвечает:

— Нет, не бойся. Нам камни эти для дела…

И начальник улыбается, и все «ближние» тоже — видимо, Партизан посвящен в то, что у них задумано, или сам догадался…

— Теперь, что же, цемент у меня клянчить будете, да? — спрашивает он. — А если не дам? Может, у меня нету?

— Разведка донесла — есть! — кричит кто-то из «ближних».

— Нам мало совсем надо! — кричит ещё кто-то.

— Мы уже и песок притащили, и камней у нас полно!

— Ладно, пошутил. Дам, — утешает начальник и… Ещё несколько минут их делового разговора, криков и усердной суетни «ближних», и мы начинаем понимать: они будут строить себе аквариум из цемента и песка да камешками его потом обложат — красиво! И здорово! А хозяйственному нашему Партизану всё это, мало сказать — подарок, он же теперь сам станет копать, ровнять, вбивать колышки, натягивать шнуры и рулетку. Они будут с утра до вечера месить цементное тесто, дробить молотками кирпичи, а потом на линейке вынесут «ближним» благодарность, и Вася-баянист специально для их отряда сыграет на выбор любые три песни… А мы?

Мы на Геру поглядываем, что он скажет. И вот Гера наш говорит Спартаку:

— Смотри! Так бегать — похудеешь! Не то чтобы за лето в весе прибавить, ты, какие с собой привёз килограммы, тут оставишь… Или простудишься — кашлять начнёшь, ха-ха!

Нет, что-то никому больше не смешно, кроме одного Геры. Спартак, тот будто и не слышал — он с «ближними» своими занят, камни они сортируют: которые поинтереснее и покрасивее — на облицовку, а те, что похуже, в кладку…

А мы, мы так стоим, переминаемся, пока Гера дела нам не найдёт. Нашёл, конечно. Он долго думать не любит и что первое в голову придёт, то и в ход пускает. Так и теперь.