— Я встану… Больше не могу так, — шепнул мне Петька и тут же встал.

— И тут же — я не увидел этого, но понял — что-то произошло на опушке.

— Это не он! — выкрикнул кто-то справа.

— И он там же, они вдвоём стояли, — ответили ему слева, и сразу двое.

— Я встал и… И новая серия криков огласила и без того уже спятивший с ума лес. В тот день, наверно, все птицы из него улетели, все звери поубежали, вот и футбольные удары, кажется, прекратились… Ага, точно — там тихо…

— Иди сюда! — велел Витька мне и показал рукой, куда идти. К нему прямо. А то я сам не знаю. И не подумаю даже!

— Я с вами никуда не пойду, — сказал я твёрдо, как мог, — я иду в лагерь сам. Чего вы от меня хотите?

— А зачем убегал?

— А я и не убегал! У меня все вещи в лагере.

— А галстук где взял?

— Мой!

— А кто разрешил надеть?

— Никто. И не спрошу я ни у кого. Сам надел и не сниму!

— Снимешь! — Это Витька мне сказал: «Снимешь!», а Петьке он сказал: — Ты, морда! Отзынь на три лаптя! Нам один на один поговорить надо… Ну!

— От морды слышу, — шепнул я Петьке. — Скажи ему, скажи, Петь!

— От морды… — начал было Петька, но моя подсказка ему не пригодилась. Он обиделся: — А ты лучше, да? — спросил он у Витьки. Ну чем тогда лучше? Скажи! Чего молчишь-то?

— Ладно, не в этом дело, — буркнул Витька. — Отойди в сторонку и не лезь не в своё дело. Это же наш пацан, из лагеря. Чего тебе-то тут надо?

— Ничего не надо. Стою тут, и всё.

Тогда я, что ли, подойду… — И Витька-горнист шагнул. И ещё раз шагнул, и ещё.

А за ним все прочие, сколько их там было — четверо или уже больше, не запомнил я этого, но все они тоже к нам. А мы стоим.

— Стыкаться хочешь? — спросил Витька.

— И не думал даже, — отвечал Петька, тоже шагнув чуть вперёд.

Это он меня хотел загородить. А мне и того довольно, что не один я перед ними. А за чужой спиной отсиживаться я не буду.

— Ладно, могу с тобой стыкнуться, если хочешь! — сказал я, с каждым словом смелея. — Только по-честному! Не хвататься и не валить… На кулаки — давай, а хвататься, уговор, нельзя!

— Да ты что? Да я тебя знаешь? Ну, иди сюда, иди! И совершилось самое невозможное: я стоял против Витьки, прямо против долговязого Витьки-горниста, который был года на два, если не более, старше меня, и собирался с ним стыкнуться…

Это всё так и было, именно так.

Я ещё, помню, гадал: первому ли мне его треснуть или уж пусть он начнёт? Да только если он начнёт, мне, пожалуй, некогда будет продолжать…

С этим соображением и кинулся я к нему.

Сначала в живот ему дам, а потом по скуле, и он у меня как миленький…

Так бросился я вперёд, а там уж нету Витьки!

Он — чуть в сторону. Я — мимо! А он мне тут же подножку — раз! И я полетел кувырком, через голову…

Очень уж рьяно и опрометчиво кинулся я на него…

Но ничего, я как-то словчил и, кувыркнувшись по земле, встал тут же на ноги да опять к Витьке и кричу ему:

— Нечестно! Нечестно! Я же говорил, что ты по-честному никогда не дерёшься, а всегда или валишь, или вот — подножки ставишь…

Но Витька только смеётся и, кажется мне почему-то, отступает от меня, приговаривая:

— Чего это? Чего это ты, пацан, на меня лезешь? Видели вы его, а?

Это Витька уже всем говорит, и все тоже улыбаются.

— Видели, а? Прёт как бешеный. Разбежался, да как прыгнет. Я даже чуть в обморок не упал… Ну, честное ок-тябрятское, Спартак, я этого козла пальцем не тронул, а он — во! Его лечить надо! Спартак? Где?

Вот и Петька тоже улыбается, так же как и все остальные, собравшиеся кругом. Они улыбались так, словно я не знаю, а у меня на спине, на куртке, что-нибудь мелом написано. Или рожа там изображена, или рожки кто-нибудь приставляет пальцами у меня над макушкой.

Я оглянулся — вот он, Спартак. Только он не улыбается и не собирается, судя по всему, этого делать, во всяком случае, мне…

— Спартак, я… Я, честное слово же, ну, ничего…

— Вижу, Табаков, ты тут акробатику показываешь… Да? Кульбит через голову… Так? А ещё что?

— Да он, Спартак, он со мной драться хотел, во! — И Витька засмеялся, другие тоже…

Теперь я всех увидел. Тут полно было и деревенских, они успели где-то поснимать с себя нашу форму и бутсы — стояли босые и кто в чём. Один даже был в телогрейке, а рядом с ним какой-то, на нём трусы, и ничего больше…

— Я, Спартак, во всём могу сознаться… Я из лагеря хотел убежать. Вот!

— Не было, как говорится, печали… Ну, хотел, это в прошедшем времени, а теперь? Передумал, что ли?

— Да. Я уже давно передумал. Я сам шёл обратно.

— Врёт! — закричал кто-то громко и возмущённо.

— Врёт! Не верьте ему!

— Нет, он вправду сам уже шёл обратно, — возразил Петька. — Я знаю.

— А ты-то откуда знаешь? — спросил Витька.

— Ты, Виктор, язычок попридержи. Он тебе ещё пригодится. Потому что ты, как я думаю, скоро очутишься дома.

— Это Спартак сказал. И все удивились: Витька-то тут при чём?

— Да я-то что? — Витька пожал плечами. — Что я, пионер, что ли?

— Вот то-то и оно, взяли тебя помощником вожатого. Взяли тебя из-за твоей трубы, горнить… — И тут Спартак обернулся, ища кого-то глазами, нашёл меня. — Вот и про тебя тоже, Табаков, разговор будет серьёзный. Ясно?

Что мне было на это ответить — нечего было мне… И все кругом молчали.

— У тебя, говорят, какие-то тайники… Что прячешь? — спросил Спартак.

— Там у меня галстук был. Мой! Вот этот!

— А спички?

— И спички тоже…

— А где курево держишь?

— Нет, я не курю!

— Он не курит, Спартак, я видел — не было у него там папирос! — вступился за меня Петька.

И Шурик тут же откуда-то вынырнул и тоже:

— Честное слово, не курит!

Нет, не верит Спартак. Не верит мне больше…

Я плёлся позади всех и думал знаете о чём? О ботинках. Я ведь швырнул их и, оказывается, попал… в Сютькина.

Там они, должно быть, и валяются.

Уйду сейчас, потом мне то место уже не найти, и — попели ботиночки!

А в чём я в Москву поеду, босиком, что ли?

И я повернул назад. Не побежал даже — так пошёл. И надо было идти и не оборачиваться, да не утерпел я — оглянулся и вижу: все они со Спартаком вместе тоже стоят и на меня смотрят, молчат, как один… Я сказал им:

— Ботинки мои там валяются… Потом не найду их, пропадут!

— Всё-таки ты здорово упрямый, а? — спросил Спартак.

— Да нет, я правда же, Спартак, за ботинками только!

— Вот за то, что настырный, ему и обламывается, — сказал Витька.

— Всё равно — бить нельзя! — Это Спартак ему.

— Да я так просто…

— Ну и помолчи тогда. Табаков, ступай в лагерь! Какие ещё ботинки? Нет никаких ботинок, и ты мне голову не дури, я уже к тебе присмотрелся — тоже мне партизан выискался… Давай в лагерь!

— Да ботинки же! Честное слово! Я сейчас! Хотите — подождите меня!

И я побежал.

Я побежал, чтоб побыстрее вернуться к ним, чтобы Спартак, который теперь не верит мне больше, пусть бы он убедился в том, что я не соврал, — поэтому только я и кинулся со всех ног. А они все опять — за мной и кричат:

— Эй! Стой!

— Не велели же тебе, Антонта!

— Опять убежал! — Лови!

— Табаков, я кому говорю — назад! Вернись!

«Да я сейчас же вернусь, только ботинки подберу и тут же обратно! И покажу их вам всем — нате! Что? Соврал, скажете? Хоть раз докажу!»

Вот она, кажется, эта дорога, теперь беги, Антонта, направо, вон туда, где кусты, — там где-нибудь они и валяются оба вместе, потому что я их шнурками связал, ещё в самом начале этого злополучного и такого долгого дня…

Нету!

Или это не то место? Да нет — вроде бы то самое… Но нет ничего. Плохо!

Да ещё как плохо-то, Антонта! Вон они — бегут, окружают, сейчас тут будут, а я с пустыми руками… Значит, что? Значит, опять наврал…